Низвержение

В салоне появлялись все новые и новые лица, новые имена – я уже и не пытался всех их запомнить. Небольшой зал, рассчитанный максимум на десять человек (нас было семеро на момент начала сходки), забился до отвала еще до того, как Берта разучилась связывать слова в односложные предложения. Старая и новые компании смешивались и перемежались в однородную группу безыдейных людей, но это была альтернативная однородность. Лазаревы, Шпруцы, Шубины, Брагины, Балановские – шум и гогот, смех и грех в глазах проспекта – стекались в салон, точно прознали про последнюю отдушину в городе. Но что удивительно – ни одной классической кепки, бичом преследующей коридорных, не висело на крюках гардеробной. В помещении только десятки раз перебитые руки, уличный гранж в безумстве самовыражения, душный сленг в и без того непроветриваемом помещении – и над всем этим высилось ставшее уже фундаментальным полотно Льва, про которое все вспомнили сразу же, как только Лев пришел в себя и в своей прежней манере продолжил расхаживать на пятках вдоль стены себе на уме, поспешно кивая из-под своей жиденькой бороденки на расспросы по типу «Лев, вы это осознанно нарисовали или это вышло бессистемно?» Кто-то с кем-то обязательно был знаком, у кого-то находились родственники, однофамильцы, единомышленники (смешное слово для такого заведения), сестры по глупости, и все они ломились в салон, зачастую не задерживаясь больше пяти минут, как вдруг находились дела, и снова приветствия, рукопожатия. «Берта, Мари, вам нехорошо? Сидите, девочки, не вставайте. Мы просто заглянуть пришли. А где Томас?» – доносилось из прихожки. И они действительно на минуту заглядывали в салон, щурясь узнать кого-то из присутствующих, столпившихся у полотна; мимолетные лица гостей не успевали отложиться в памяти, как их место занимали еще более непримечательные, а иногда и недовольные физиономии.

Сидя на подоконнике, я пытался разглядеть в вечерних сумерках контуры хоть чего-то знакомого. Мне казалось, что для меня все кончено. В проспектной темноте я вдруг заметил ржавые всполохи света – то был известный на весь город фонарщик, узнаваемый по примечательному скрежету переносной лестницы, когда он перебирался от одного фонаря к другому. В темноте вспыхивала небольшая искорка из зажигалки, и фонарь наполнялся пожаром подпаленного керосина. В такое время свет фонарей на проспекте был как нельзя кстати. Редкие туристы, когда-то толпами баловавшие фонарщика вниманием, теперь скорее боялись подойти к когда-то живой городской легенде, нежели испытывали какой-то непонятный трепет в сентиментальном ритуале, когда фонарщик с все той же загадочной извечной улыбкой на лице досчитывал до пяти и подносил зажигалку к керосину. Я задумался, погрузился в воспоминания того первого дня, когда только появился в салоне – тогда в салон, насколько я помню, было и вовсе не протолкнуться.

– Томас, почему я никого из них не знаю? – спрашивал я тогда.

– Зато твою фамилию все знают. Есть чем гордиться.

Постыдно розовощекий Томас тогда еще презрительно относился к родословной, так что его, казалось, было невозможно задеть своим положением, и все считались с этим.

– Серьезно.

– Откуда мне знать, Море? Можешь сам спросить у них, почему ты их не знаешь.

– Ладно… Так ты снимаешь этот салон?

– Нет, я тут как бы живу.

Не успел он договорить последние слова, как входная дверь в очередной раз распахнулась, на пороге очередной знакомый Томаса, которого Томас, мимоходом признаваясь, знать не знал, впервые в жизни видит, но знакомое «Кажется, мы где-то пересекались, сколько лет, сколько зим…» носилось по всему салону с каждым хлопком дверью. «По голове», – приписывала тогда все еще моя Эль.

Все бы хорошо, если бы новые лица не заносили с улицы сырость, которая цеплялась за одежду и волосы, промозглые слова, приписываемые этикету, и большие надежды. Там, за окном, я знал, в череде базарных лавок и сигаретных ларьков мерзли тысячи голодных псов в черных классических кепках. «В их репертуаре голый завтрак, каша в голове, которой они давятся каждый день», – глядя в окно, тащилась Эль.

Томас рассказывал: психушный этикет обязывал передавать другому недокуренную сигарету, даже если от сигареты оставался только фильтр: так, по крайней мере, негласно устанавливалось между жертвами круглосуточного стационара, если те собирались продержаться хотя бы неделю в компании друг друга. Единственная сигарета на все городское отделение шла по шершавым губам, беззубым ртам, сквозь прожженные легкие, чтобы снова в мозолистые руки – руки коридорных, дожидавшихся своей очереди за прилавками, барными регистрационными стойками. Очереди за печатью и объедками, но не за хлебом.

– Меня не беспокоят больные люди – меня беспокоят здоровые, – признавался Томас, когда мы вышли, и я впервые попробовал табак. – Куришь, кстати?

– Начал недавно…

– Недавно?.. Мориц, сколько я знаю тебя уже?

– Год или два? Может, меньше.

– Ты ведь уезжать собирался? – безразлично, точно выдыхал вместе с дымом.