Низвержение

Говорившего парня, который никак не мог успокоить свои несчастные руки, звали Томас – обязательное ударение на последний слог обеспечивает снисходительное отношение к своей персоне. Если на какое-то мгновение может показаться, что он занудствует – не стоит обманываться, все намного хуже. Томас не причислял себя к какой-либо особой касте – вместо этого он милосердно сгребал всех людей под одну гребенку, чего нельзя было сказать про его окружение. Он не придавал значения фамилиям до тех пор, пока в них не появлялся вес, тогда он начинал свое: «Лебышевский? Это не тот пес, который…» и обязательно какое-нибудь нелицеприятное слово в адрес обладателя фамилии только потому, что Лебышевский был в родстве с определенными лицами, а значит, перед Лебышевским открывались все новые и новые двери (заветного Бюро).

Я подошел к стойке, когда двое меня заприметили. Мы держались на расстоянии, я делал вид, будто б и вовсе не замечал их, в особенности багровое от лишней эмоциональности выражения лицо моего некогда бывшего друга, чей взгляд я ощущал на своей шкуре.

– Черт, это Мориц, знаешь его? Его отец…

– Да-да, знаю, покажи хоть одного человека на свете, кто про него не знает.

– Куда уж там.

– Альберт, – протянул мне руку все тот же человек с коричневой шляпой на голове.

– Мориц, – протянул в ответ ему.

– Шпруц, – поправив козырек еще раз, добавил он.

Как бы я ни пытался скрыть свое смущение, мне стало откровенно стыдно, что я не мог в ответ произнести вслух свою фамилию, даже неофициально, и уж тем более перед господином такого размаха как Шпруц – он это заметил, уловил мое замешательство, но самое отвратительное – отлично меня понял.

– Что вы тут делаете? В салоне, имею в виду. Томас, представление, сегодняшний вечер – вы здесь ведь за этим? – спросил я его.

– Между нами говоря, чтобы прояснить: это мой салон, а Томас только формально является его совладельцем, и то лишь по старой дружбе. Только не упоминайте это при нем, это лишний раз его взбесит, а сегодняшний вечер обещает быть вполне удачным на представления.

– Интересно выходит… Кстати говоря, точно так же, между нами, получается, это вы являетесь Наследником?

Альберт похлопал меня по плечу, немного даже усмехнувшись всему этому напускному в моем образе, затем, покосившись на удаляющуюся в сторону салона фигуру Томаса, через плечо мне бросил:

– У Шпруца слишком много родственников, – и будто бы закончил на этом.

– Мне бы, на самом деле, в Бюро попасть, – сразу же я следом.

И снова эта неуютная тишина по ушам, и господское выражение лица, что я почувствовал себя на месте просителя с вот этими божьими интонациями самого несчастного человека в мире, и Альберт еще так смотрел на меня, и с одного этого взгляда, вот этого вот взгляда – точно такой же взгляд, как у меня на брата, когда мы шли когда-то по Лесной, и он будто невзначай просил эти чертовы деньги, которые я, грубо говоря, зажал – мне стало, в конце концов, понятно, как это выглядит со стороны, и все вот эти мимические движения на сухом вытянутом лице Альберта, и встряхивания плечами, будто он пытался от меня избавиться после озвученной пошлости – одним словом, нам стало не по себе, только мне намного позже. Альберт таки ответил:

– При всем уважении, но вам не нужно в Бюро.

– Как не нужно?

И я хотел сказать еще тысячу вещей вдогонку и про безденежье, и про две недели, и очереди, и про свое предназначение в конце концов – я был как завороженный, и, наверное, не смог бы остановить себя, весь этот заученный молитвой поток, но улыбка на его лице искривилась еще большим швом, дескать, «Господин П.Б., негоже выдавать подобные вещи в приличном обществе», и Альберт откланялся, если легкое поглаживание по козырьку указательным и средним можно так назвать, и направился следом за Томасом скрыться в салоне.

На подходе к салону я перехватил Эль: все то же скучающе-уставшее выражение на ее лице, когда она спускалась по лестнице, проходя мимо.

– Ты все еще тут? – даже не глядя в мою сторону.

– А где мне еще быть, Эль? Или Эльмира? Или Мира? Или кто ты там для всех этих людей?

– Это неважно, Мориц, – выпуская дым, проговорила Эльмира, – это все неважно.

– А что важно, Эль?

Она вцепилась мне в плечи и, крепко сжав их, скороговоркой проговорила:

– Все неважно. Твои слова, тело, пустые обещания пустышки – все. Как же ты не поймешь, что выглядишь жалко? Сейчас ты не тот, кого я встретила много лет назад. Я сожалею… Не перебивай! Слова, слова – ты мастер слов, готов кормить меня словами… Годами! Можешь гордиться! Я потратила на тебя свое время. Еще бы немного, и ты бы стал моим крестом. Я была бы обречена с тобой.

– Но это ты! Ты написала письмо!

– Заткнись! В своей глупости ты не заметил даже чужой почерк в письме. Берта, Берта, Берта! Ты о ней не подумал? Она под диктовку записала большую часть тех глупостей, остальное же добавила от себя. Я пыталась посмеяться над воспоминаниями о тебе, и из этого смеха родилось письмо. Теперь ты доволен? Удовлетворен? Пустышка.