Низвержение

Кота никто не прерывал, он все говорил и говорил из своего гладковыбритого проклятого, черт возьми, рта без подбородка, все эти безобразные речи – они будто наводили жуть на все, что было на полотне, придавая ему все больше смыслов и оттенков, которых там на самом деле не было, но теперь, конечно же, были. В комнате повисла еще большая тишина, чем она могла бы быть вообще, когда Лев только выставил на обозрение свое творение. Кот как будто стушевался, нахлобучился и попытался выйти из круга, если бы Мари своими нервно-нежными движениями по спине не остановила его, дав понять, что он сделал все правильно, и ему, конечно, не о чем волноваться и испытывать чувство вины.

– Лев, я, конечно, не хотел бы чем-то задеть тебя, да еще и при всех… Но, по-моему, это дерьмо какое-то.

– Спасибо, Томас, твое мнение, хочу заметить, чертовски важное, засчитывается.

– Это даже не дерьмо… Нет, я передумал, нет, не дерьмо. Нет, это плешь, – сказал Томас, и на зал обрушилась гробовая тишина, все ожидали, что он скажет дальше.

– Что, прости?

– Думаю, это плешь. Да-да, сам погляди, этот круг – это голова сверху, эти вот… линии – это волосы. Это чертова плешь, говорю тебе.

Томас вышел из круга и приблизился к полотну, будто принялся тщательно его рассматривать, и если бы Лев не встрепенулся и не остановил его (все еще влажные краски), Томас бы поддел ногтем особенно жирный мазок, но таки остановил себя и вперил в Льва вот этот убивающий наповал взгляд, которому научился, по-видимому, у Эль или же наоборот, она у него научилась, но уже неважно. Важно было только то, что этот взгляд возымел эффект.

– Томас… – к нему подошла Берта, чуть приобняв его. – Томас, ты же знаешь, что Льву нужна…

– Это гребаная плешь и все тут. Это ты хотел услышать? Поздравляю! Ты нарисовал чертову плешь на башке Ахматова! Сморщенная старческая плешь на его башке, так и вижу ее. Ты каждый раз рисуешь ее, эту плешь, у тебя ничего другого не выходит, как бы ты ни пытался. Это плешь, вот она, плоская сшитая задница, что называется плешь, смешно даже, до безобразия.

И Лев как-то нездорово покраснел, оперся о кирпичную стену, всего секунду-две посмотрел на нас таким диким взглядом, что глаза выпрыгнули из-под пенсне, и проехался по стене затылком, судорожно цепляясь рукой за полотно, повалив его вместе с собой. Девушки не на шутку перепугались, разве что кроме Эль – та лишь устало вздохнула и сделала всего пару шагов навстречу распростертому телу, тогда как Берта с Мари уже вовсю кружили над Львом и пытались привести того в чувство.

– А что я?! – не унимался Томас. – А что он хотел или чего ожидал? Чертова плешь, смотри же! Разве вы не видишь?

– Нет, не вижу, – холодно сказала Эль.

– Что ты? Что ты сказала? Постой, а что ты тогда видишь?

– Томас, тебе нужно остыть.

– Нет, что ты видишь на этом полотне, ты скажи мне! Ты думаешь, этот сукин сын приперся сюда, и ты можешь со мной вот так разговаривать? Да я вас обоих выпру из своего салона!

– Томас, Томас, ты потише, давай не сейчас, у Льва опять приступ начался.

И мы все как будто обступили Льва. Его жиденькая бороденка почти что сползла с багрового опухшего лица, которое готово было с минуты на минуту лопнуть. Тут же подскочила Мари и начала отпаивать Льва водой, на что тот, отдыхиваясь, плевался, но по какому-то осмысленному слезливому взгляду на лице было понятно, что ему таки полегчало, и мы наконец выдохнули.

– Томи, ты куда? – не на шутку встрепенулась Эль.

– Черт возьми, никуда, – отрезал он, захлопнув за собой дверь.

Я задержался у полотна, пытаясь разглядеть в нем хоть что-то похожее на плешь, и даже несмотря на то, что крепления по левую сторону картины были вырваны с корнем, из-за чего полотно покосилось и сделало полукруг в момент, когда по нему прошелся Лев, картина от смены градуса и ракурса точно ничего не потеряла в содержании. Я накинул на плечи свою истертую кожанку и собирался уже уходить, когда Мари отвлеклась на меня и все тем же трогательным голосом спросила:

– Мориц, ты куда?

И я клянусь, ровно в этот момент я захотел остаться в салоне, придумывая на ходу какие угодно причины, только бы услышать вновь это самое «Мориц, ты куда?», и в этот момент я понял, что остаюсь, но все же сказал ей для пустяковой видимости:

– Пойду за Томасом.

Мари как будто улыбнулась мне – нет, ее губы не расплылись в улыбке, но по легкому покачиванию ее предсудорожных плеч я понял все, что необходимо было понять, и со спокойной душой вышел из салона, напоследок глянув еще раз на полотно. На нем было изображено Солнце.

***