Низвержение

Я познакомился с Томасом в тот короткий промежуток времени, когда после Портного нужно было что-то срочно решать, куда-то ехать, какие-то номера и звонки дальним родственникам «только-заберите-меня-отсюда», находить кому себя продать в бессрочное рабство ради стажа, и бежать, нескончаемо бежать от себя, и неважно, чем это могло бы обернуться. Тогда мне казалось, что Томас очередной высокомерный ублюдок на моем пути какого-то ритуалистического в своей природе саморазрушения, как это часто бывало в период Портного, когда сидишь в ночи и задаешься вопросом, на кой черт я вообще все это вижу. Время показало, что я не ошибся: отчего-то мы продолжали поддерживать общение, даже когда нас временами ничего не объединяло по сути. Переписывались, созванивались – так, может, раз в месяц или реже. Причем Томас крайне неохотно делился новостями о себе, все так же скрытничал, когда речь заходила о чем-то насущном, в то время как личные драмы, которые уже прошли и остались в прошлом, он выставлял на публику, как что-то обыденное, переваренное, причем с пугающей откровенностью. От Эль я узнал, например, что в течение трех лет после моего отъезда он перебивался мелкими заработками, несколько раз подавался в Бюро, но о результатах умалчивал. Была еще какая-то история с больницей за пару месяцев до моего приезда, но он так ничего толком и не рассказал, только намекал да делился смутными эпизодами, будто бы не к месту и вообще не про него, а я просто внимал рассказам Эль, давя эту ненавистную мне самому лыбу, и кивал в ответ на каждую из этих баек. Темные пятна в биографии Томаса были таким же частым явлением, как его внезапное исчезновение в компаниях, когда, казалось бы, он был зачинщиком какого-нибудь спора, и вот наступал решающий момент, когда Томас должен озвучить какую-нибудь завершающую мысль, подвести итог, а Томаса уже нет – возможно, он уже на проспекте, вальяжно расхаживает в своих серебристых-до-дыр мокасинах в поисках студенток и по пути заглядывает к кому-нибудь в контору – и в таком духе все время и по всему городу. Компании, да и людей в целом Томас менял как перчатки, постоянно заводил все новые знакомства со всеми подряд, периодически выпадал из реальности, так что про него неделями не было ни слуху ни духу, а когда объявлялся, делал вид, будто ничего не произошло, и лишь тяжелый взгляд и печальная редкая улыбка на его лице выдавали в нем что-то обязательно ужасное, что произошло в его жизни. Закатанные по локоть рукава изношенной рубашки, избитое «Solus Deus judex meus est» мелким шрифтом на правом рукаве, загоны об эскапизме, упоминания об окне Овертона, когда речь заходила обо всех безумствах Бюро, что стали нормой – в таком виде предстал передо мной Томас в салоне после моего трехлетнего марафона.

Я застал двух парней в небольшом кафе под открытым небом, что на углу пересечения с Мирской. Один из них был максимально мутный тип в какой-то допотопной шляпе, изъятой прямиком из двадцатых, поверх высушенной до трухи головы, такого же покроя костюме, клетчатом пальто – словом, был как будто бы не к месту. Облокотившись на стойку и подперев кулаком голову, он вроде бы внимательно слушал собеседника своими широко раскрытыми влажными глазами, но даже не утруждал себя кивать, а только моргал, когда хотел согласиться, в то время как второй яростно жестикулировал своими здоровенными, как пивная кружка на стойке в сантиметрах от него, ручищами, точно в одной руке держал куриную ножку – что-то вроде дирижёрской палочки, которой он резко размахивал, целясь в глаз собеседнику, когда голос его дрожал, все также низко и раскатисто, как тогда, когда я точно также стоял наблюдателем в фойе.

– Вот, допустим, ты обычный человек, ничем не примечательный, у тебя была бы возможность…

– Давай не будем, не люблю представлять.

– Ладно-ладно, а как тебе тот факт, что Ахматов! Вечером! Когда никто не видит! Выносит мешки из Бюро! Мешки! Когда никто не видит! Черный ход с выходом на Лестничную, знаешь? Как думаешь, что в них?

– Да я тебе верю, ты только…

– Нет, ты послушай, черт возьми! Отец только недавно приехал и давай сразу с поезда в Бюро, а уже вечер, темно. Они тогда с Ахматовым в одном купе ехали, бывает же? Ахматов делится с отцом такими вещами, будто это норма, обычное явление, будто именно так все должно быть, и стало быть, чего удивляться, если все с этим свыклись.