Низвержение

Дождь прекратил. Мы остановились у вокзала – целая колонна автомобилей вдоль привокзальной площади. Я помню только мокрые чавкающие ботинки по грязи, по лужам на пути к перрону. Провожавшие цельной тучей быстро перенеслись в зал ожидания, где в окружении любви и внимания совершали последние приготовления перед отъездом – такие взволнованные и как будто нежные друг к другу, что мне уже было тошно смотреть, и я даже не смел приближаться к ним, в особенности к Томасу. Альберт сказал мне, что будет лучше, если те двое и вовсе не увидят меня напоследок – так, дескать, будет лучше для всех. Мари уехала домой под предлогом плохого самочувствия, и я отдаленно чувствовал, что должен набрать ей после всего случившегося. Берта отказалась поехать наотрез.

Я отмахнулся от просмотра этого представления. Помнится, провожающие говорили, что никогда не видели Эль такой счастливой, а Томаса таким ответственным, гадали, откуда у них деньги на переезд, планировали ли они, поговаривали даже о браке – это даже для меня было слишком. Я отправился обратно на Мирскую.

Салон изрядно опустел за время моего отсутствия. В кресле развалился в пьяной полудреме Кот и втыкал в просевший под тяжестью бутылок телевизор, отпугивающий в свой черед прожженные пропагандой каналы. Я подошел к Коту поинтересоваться номером Мари, он неопределенно отбросил руку, перебирая пальцами, будто играл на фортепьяно. В том направлении, куда он указывал, я нашел телефонную книгу, где под строкой «Берта – скучно» я нашел телефонный номер Мари. Я не успел даже дойти до телефонной трубки, как горло схватили тошнотворные спазмы, и я уже через минуту блевал чернилами в небольшой уборной, той, что за шторами, стоя на коленях перед образами девятого номера. «Мориц!» – стучал Он по трубе, как теперь порошок стучал по вискам, – «Мориц! Человек, которого ты любил, это тот же человек, которого ты боишься. Мориц, когда ты сравниваешь – ты всего лишь приравняешь одно до уровня другого…» Однобокая и однокровная действительность. Я был слеп, и за эту слепоту я захлебывался, в судорогах, в темноте пытаясь нащупать незрячими глазами свое отражение в блевотной тине. Я спустил в унитаз порошковые кровоточащие воспоминания, рассчитывая на седативный эффект, но взамен получил лишь: «Благородная гниль придает особую легкость вину…» – так причитал отец, но его утробные реплики утонули вместе с дерьмом, вместе с салоном и его адовым бешенством, кривляньями Мирской под музыку абсурда и всего города, который блевал вместе со мной в эту ночь, подтираясь и рыдая над своей участью. Нет, та благородная гниль, про которую вещал отец, не имела ничего общего с действительностью, ничего общего с натуральной грязью.

Я только смутно припоминаю, как набирал телефонный номер Мари, еще даже не представляя, что я ей скажу и как она на это отреагирует. В трубке гудки, я знал, что она наверняка спит, ведь это было не в ее стиле (пьяные плечи непростительны). По ту сторону сонный голос, более сонный, чем подозрительный на невнятные вдохи незнакомца.

– Мари, я знаю, я некрасиво поступил с вами…

– Кто говорит? – хрупкой дрожью по проводу.

– Мориц. Ох, Мориц П.Б., если помните.

Утробное молчание, перед глазами все те же тысячи сонных квартир ночью и еще одна – единственная с включенным светом на кухне, где никого не ждут, но живет тихая надежда.

– Мари, мы могли бы…

– Она уехала? – тихим голосом.

– Да.

– И вам жаль?

– Нет, мне ничего не жаль. Так должно было случиться.

– Понимаю.

Молчание в трубке.

– Мари, я могу приехать? Мари…

– Мне стыдно за свое поведение, давайте не…

– Мари…

– Не думайте, что я не хочу этого из-за того, что я вас плохо знаю, – медленно отбивала по перепонкам Мари. – Якобы мы знакомы один день и все такое. Я вижу, что вы хороший или просто кажешься мне таким, я не знаю…

– Я знаю.

– Когда я тебя увидела в салоне, поверить не могу, что на меня нашло. Бюро, таблички, все эти господа и грязь в моей голове…

– Черт, Мари, я знаю!

Я хотел сказать еще тысячи слов, тупых, корявых слов, которыми бросаются на набережном мосту в дождь, но Мари сама все понимала, и это убивало весь смысл моих слов! Я сокрушался, давился черствой трубкой в немом бессилии ей сказать. Я бы закричал на весь зал, проорал бы во всю глотку свое объяснение, но на другой стороне тихо, снисходительно.

Я в бессилии вою.