Низвержение

День недели как пропуск в мои поредевшие воспоминания. Я заимел дурную привычку просыпаться за несколько минут до будильника, даже не представляя, что делать с этим обесцененным временем. Зная, что Мари подниматься через считанные секунды, я пытался собраться с мыслями и, как ни странно, самоопределиться в своей бессмысленности.

– М-м, ты уже проснулся? – спросонья спросила Мари, вытянувшись на диване всем своим небольшим тельцем. – Мне начинает казаться, что ты и вовсе не спишь.

Прелесть обыденности: распущенные волосы по всей подушке, распущенные хаотичные мысли в стенку, в потолок, обертки вчерашних недосказанных воспоминаний через пелену снов, дыханий в трубку, когда она спрашивает: «Мориц, может, уже хватит? Пора домой», плачет в телефоне, а я на другом конце города, смеюсь и не могу ничего ответить, потому что не знаю куда возвращаться, в карманах деньги на такси, но я нахожу им лучшее применение. И вот я уже интуитивно бреду по Мирской в предрассветных сумерках, сбиваясь в номерах домов, блуждаю в поисках того самого пристанища, где ждут меня, а не чего-то эфемерного от завтрашнего дня. В страхе перед головокружением даже боюсь смотреть наверх, на крыши, на высотки, что стыдно само по себе, потому что от них веет свободой. Недолго думая, ныряю в сырые базарные переулки, которым еще два часа до пробуждения, несмотря на то, что за окном понедельная изморозь. Там же, в глуши, холодные офисные стоны за решетками, там же утренние стоны и тяжелые вздохи работяг в спичечных коробках – запах отсыревшего утреннего пороха – но это другой мир, а мне еще ниже, где тусклый свет и падаль, где прячутся от солнца, как от своей тени, где я, стиснутый пустыми неделями, бесконечно бегу от себя в переулках, и в одном из них я натыкаюсь на закрытый салон – все такой же недоступный, обветшалый дом Ашеров, а внутри никого нет, пусто, и на дверях уже выцветшая вывеска о продаже, и на окнах расклеены номера телефона, и никто больше в салоне не собирается, потому что хозяев нет, они уехали, а я узнаю о продаже только через месяц после их отъезда, из третьих рук, причем так случайно, будто это и вовсе меня не касалось, «Это все пьяная дурь. Они через неделю вернутся, увидишь», – говорит мне тогда Берта, прибавляя дни, недели, месяцы, но прошел год, а за ним и еще один, а на дверях все та же прошлогодняя плесень, на пороге целый слой сигаретного пепла, но я не расстраиваюсь, только молча отхаркиваюсь воспоминаниями и спускаюсь дальше вниз по узкой улочке, прочь от замерзших безлюдных проспектов, шумных базаров, особенно шумных салонов, кинотеатров без ночных сеансов, дырявых квартир – все прочь и в прошлое, но напрасно – унылые ночные улицы сами собой навевают мне день, когда Томас спросил у меня:

– Слушай, Море, тебе не кажется, что эта улица, как бы это точнее сказать, эпицентр абсурда?

Это было за несколько дней до моего отъезда. Мне нужно было набрать документов, чтоб наверняка не возвращаться в город, а Томас тем временем решил составить мне компанию. Мы стояли на остановке, на Постной, пытались словить маршрутку, но было уже вечернее время, частники отказывались выходить на маршрут под предлогом семей – на деле же они просто халтурили и сокращали свой рабочий день, потому что могли себе это позволить – чертовы монополисты. Так что мы бесполезно топтались на месте в ожидании чуда.

– А что не так-то? – спросил я, а сам был весь в мыслях об Эль.

– Что не так? Серьезно? Да оглянись ты! – закричал он на всю улицу.

В глазах нездоровый огонь, в зубах сигарета, взъерошенные до искр волосы – Томас размахивал руками в попытках уловить сам ветер, и хоть его еще не успели засадить, в нем уже проглядывали все отличительные черты психа, что сыграли с ним дурную шутку, но намного позже. А пока что недоумевающие родители на остановке отводили своих чад в сторону, наверняка что-то причитая при этом, но Томасу было откровенно плевать: он был в песчаной буре, весь в огне, пытался докричаться через меня до всего мира, он и был бурей, которая утихает сама по себе, когда опустошится.

– Следи за руками: позади нас школа, которую я, между прочим, мог бы с отличием закончить, если бы не тамошняя шлюха, но да бог с ней, смотрим дальше. Напротив, вон, через дорогу, шарага – большего скопления дерьма в городе и припомнить невозможно, еще чуть дальше, через дорогу от шараги – тюрьма, а напротив тюрьмы, в парке – национальный театр! Понимаешь, что выходит? Вышел из школы якобы готовый к жизни и сразу же в шарагу, опробовать, так сказать, вкус этой самой жизни, а чуть что, там не то ляпнул, тут не то написал, засветился, и все – ты преступный элемент по глупости, отправляйся на пятерку, братик, глядишь, когда вернешься, что и изменится, а я так, со сцены театра на тебя погляжу. Абсурд? Абсурд! Пойдем, пройдемся, все равно сегодня уже ничего не приедет.

Я нехотя последовал тогда за Томасом, понимая, что деваться некуда, придется идти пешком в любом случае. А Томасу только это и надо было!