Низвержение

…Его подлинное бытие – только в настоящем, неудержимый бег которого в прошедшее есть постоянный переход к смерти, постоянное умирание; ибо прошедшая жизнь человека, за исключением некоторых ее последствий для настоящего и помимо запечатлевшихся в ней следов его воли, уже совсем отошла, умерла, и больше ее нет. Вот почему с точки зрения разума человеку должно быть безразлично, из чего состояло это прошлое – из радости или горя. Настоящее же постоянно превращается под его руками в прошедшее, а будущее совершенно неизвестно и всегда кратковременно. Таким образом, его существование, рассматриваемое даже только с формальной стороны, представляет собой постоянное низвержение настоящего в мертвое прошедшее, постоянное умирание… В конце концов смерть должна победить, ибо мы – ее достояние уже с самого своего рождения, и она только временно играет со своей добычей, пока не поглотит ее. А до тех пор мы с большим рвением и усердной заботой продолжаем свою жизнь, насколько это возможно, подобно тому, как раздувают мыльный пузырь как можно дольше и больше, хотя и знают наверняка, что лопнет…

Часть 3. Закат

IV

Я проснулся с неведомым мне чувством приближающейся определенности – весьма безумным и странным чувством, будто за меня решили все, что можно было решить в моей жизни, и теперь мне будто оставалось только дослушать заключительные реплики, что ни на что не влияют, пожать руки людям, которых я никогда не знал, а там прочь из жизни хоть в окно – на худой конец, хоть об дверной косяк. Все предыдущие дни до этого – дни, полные игры в бисер с жизнью, дни, когда я не отражался в зеркале, потому что не знал, каким хочу видеть себя, как будто в это утро закончились – в зеркале набросками проступали первые заледеневшие контуры, в которых застыла моя жизнь, и хоть за окном и была оттепель, лед сходил с чего-то зловещего.

Я понемногу чувствовал, что заболеваю. Симптомы давали о себе знать, хоть и не проявлялись как-то внешне: окружающие еще вполне адекватно реагировали на мое появление, здоровались, улыбались, кто-то даже опускал глаза, но все равно – какое-то чувство, будто что-то болезненное шевелилось и развивалось в подкорках сознания, навсегда лишило меня привычного спокойствия. Течение жизни, которое несло меня в неизвестность, к порогу, к концу моей жизни, приобрело беспокойный, бурлящий характер. Меня постоянно заносило в сторону. Я путался в воспоминаниях, беспомощно барахтался в них в поисках того самого дня, когда что-то пошло не так, и мысленно оставался в точке начала моей истории. Что и говорить, я не мог точно сказать, что и в какой последовательности шло друг за другом. Мои воспоминания превратились в воспаленный хаос, к которому лучше не притрагиваться, не давить на больное, и тогда оно, возможно, не даст о себе знать. Что было в действительности, я не знал. Мысленно, считай, что во сне, я постоянно возвращался к могиле отца – в ней, кажется, я ментально застрял. Раз или два я бесполезно обещался навестить его, обещался откровенно поговорить с самим собой, а по существу боялся выйти за порог, стоило подумать об отце, о себе, обо всей жизни. Весной, как ни странно, начиналась черная полоса.

Когда я проснулся, Мари все еще спала непробудным сном. Впрочем, как обычно. Миниатюрные руки в чернильных пятнах, до подобострастия тонкие ноги, которыми она удерживала меня в себе, судорожные плечи и небольшие слепые груди – тело, которым она пыталась вдохнуть в меня жизнь в первые дни нашего сосуществования, теперь безобразно вздрагивало во сне в ожидании печатных красок. День, когда я якобы переехал к ней, начисто выветрился у меня из головы – теперь мне казалось, что мы жили вместе всегда, будь то в спальне или в моей голове. Она так непринужденно вплелась в мою жизнь, так естественно растворилась и умерла в ней, что вся жизнь до салона и квартирников теперь казалась мне неполноценной без обоюдного паразитизма.