Нобелевская премия

Поезд ехал тем медленнее, чем ближе подходил к Сёдертелье, по крайней мере, мне так казалось. Я давно стоял у двери и смотрел в холодное окно, пытаясь что-то разглядеть в темноте, пресекаемой уличными фонарями. Кое-что казалось мне знакомым, но многое уже нет. Все было так давно. Я часто ездил этой дорогой, когда мы с Ингой здесь жили. В кармане моей зимней куртки иногда бывало по-настоящему много денег, и тогда я тоже не мог усидеть последние километры на месте. Целые дни я проводил в Стокгольме, взламывая квартиры, — дело, которое днем осуществить было гораздо легче, чем ночью, — и сбывая добычу одному скупщику краденого. Примитивный способ получения денег, но тогда я ещё не знал лучшего. Я таскал столовое серебро, громоздкие картины и переносную радиоаппаратуру, не догадываясь, что если бы я вместо побрякушек жены прихватил календарь с расписанием встреч её мужа и продал кому надо, то гораздо легче мог бы заработать в десятки и сотни раз больше.

Я был молод и полон решимости пробиться к своему счастью. К нашему счастью. Теперь я знаю, что тогда было лучшее время моей жизни. Знать бы мне это тогда.

Мысль о том, что Кристину, мою племянницу и последнюю из родных, могли держать в плену не где-нибудь, а именно в этом шведском местечке, прямо-таки оскверняла мои воспоминания. Уже за одно это, поклялся я, кто-то жестоко поплатится.

Наконец-то поезд подкатил к станции, конечной на этой линии. Я вышел из вагона первым и растерялся, оглядевшись. Я давно здесь не был, это ясно, но не ожидал, что всё изменится настолько, что я буду чувствовать себя здесь совсем чужим. Меня окружала обширная площадь, посыпанная гравием, молодые деревья боролись с лютой стужей, а от старого вокзала электрички осталось только маленькое белое строение, в котором, возможно, по-прежнему продают билеты и стоит несколько скамеек для ожидающих. Я посмотрел в ту сторону, где был когда-то наш дом. Так мы его называли, хотя у нас там была лишь мансарда: три комнаты, кухня и ванная. Я постарался не думать о том, что Инга после своего замужества появилась там всего один раз.

Серый «вольво» тихо и пришибленно стоял у обочины неподалёку от станционного здания. Ганс-Улоф едва взглянул на меня, когда я сел рядом. Он держал в руках какую-то тряпочку.

Повязка на лоб, понял я, когда мои глаза привыкли к сумраку. На ней были вышиты два оленя.

— Это Кристинина? — спросил я. Ганс-Улоф кивнул.

— Валялась в телефонной будке, — он боролся с рыданиями и ни за что на свете не хотел проиграть в этой борьбе. — Я опоздал.

Я потёр ладонями лицо. Не хватало только, чтобы он сейчас свихнулся.

— Почём тебе знать. Может, все это было только трюком похитителей, а больше ничем.

Ганс-Улоф резко повернулся ко мне.

— Ты думаешь?

— Нет смысла отпускать Кристину сейчас. И чтоб она смогла сбежать как раз теперь, после двух месяцев плена, я тоже представить себе не могу.

Ганс-Улоф поднял повязку.

— А это?

— Этого я тоже не понимаю, — признался я. Я смотрел в окно, разглядывая прохожих, которые расходились от станции, втянув головы в плечи. — Честно говоря, я совершенно сбит с толку.

Он оглядел меня с таким выражением, значение которого я не мог истолковать.

— Я обежал там все улицы, — сказал он, — я спрашивал у людей, я звонил в двери… — Он помедлил. — И обнаружил такое, что ты должен увидеть своими глазами.

— Что именно? Он завёл мотор.

— Это недалеко.

Больше из него ничего нельзя было вытянуть. И я не стал допытываться. Он вёл машину очень скованно, заставляя меня нервничать, но свернул в другую сторону от «моего» Сёдертелье и поехал в направлении Вэстергард, где дома отделены от улицы высокими живыми изгородями и практически не видно ни души.

— Ни в коем случае нельзя, чтобы нас видели вместе, — напомнил я ему.

— Знаю, — ответил он.

Мы подъехали к маленькому скверу, который походил на пустую лужайку. Там, у автобусной остановки, одиноко маячила телефонная будка.

— Это здесь, — угрюмо сказал Ганс-Улоф.

Он проехал мимо и поднялся немного в гору до узкой улицы под названием Эппельгрэнд. Там он остановился у обочины, выключил фары, заглушил мотор и указал мне на противоположную сторону. Там стоял таунхаус на три семьи. Фасадом он был обращен к долине, и из его окон наверняка открывался живописнейший вид на озеро Маснарен к югу от Сёдертелье. Дом был окружён высокой каменной стеной не ниже двух метров. По шведским масштабам — настоящая крепость.

— Вот. Видишь ворота?

— Да.

— Поди туда и взгляни на табличку звонков, — сказал Ганс-Улоф. — Но будь осторожен.

Я был осторожен. Вышел из машины, направился назад, пересёк улицу в самом тёмном месте, одинаково удалённом от редко стоящих фонарей, и по другой стороне улицы снова побрёл вверх, так медленно, как только мог, пока не дошёл до дома с высокой каменной оградой. У ворот я нагнулся, делая вид, что поправляю брюки. Табличка звонков освещалась изнутри, и надписи на ней были чёткими. Их было три. Три фамилии.

Одна из них: Рето Хунгербюль.

Глава 30