Нобелевский лауреат

— Для меня смерть Асена — это не просто преступление против отдельной личности, а покушение на все человечество, — выпалил Краев, не выпуская руки Ванды. — Любое посягательство на свободное слово — это попытка нанести вред всему человечеству. Асен был воплощением этой свободы, свободного слова. Но в нашей бедной, нищей, сломленной бездуховностью и моральным разложением стране, особенно в это время, когда последние ценности догорают, как свечки, в храме нашей национальной истории и некому обронить по ним хотя бы слезинку, мы, увы, не можем надеяться даже на самую элементарную справедливость. Кто найдет убийц Асена? Кто их накажет? Неужели те самые, что разрушили, уничтожили, опозорили болгарскую культуру? Наши нынешние и прошлые правители? Бывшие и действующие менты? Их ли разжалобит смерть какого-то там писателя? Да никогда!

Ванде наконец удалось высвободить руку из жаркой хватки поэта и она сказала:

— Я вам не представилась: инспектор Беловская, действующий мент.

— Госпожа Беловская из полиции, — любезно пояснила Войнова. — Именно она расследует убийство Асена.

Поэт Краев вскинулся, словно его ужалили.

— Вы же понимаете, я выражался, так сказать, фигурально. Мы все ужасно расстроены смертью Асена. Надеюсь, вы поймете меня правильно, я никого не хочу обвинять. Я бы никогда не стал раздавать беспочвенные упреки налево и направо. Все мои сравнения были образные, я бы даже сказал, абстрактные. Тем более, что идея справедливости — это, если хотите, философская идея, универсальная потребность. Не я ее выдумал.

— Крайчо — кристально чистый и достойный человек, — вмешалась Войнова, положив поэту руку на плечо.

Мужчина в плаще покачал головой. Его глаза были полны слез.

— Таким был и Асен, — всхлипнул он. — Таким был и Асен.

Евдокия Войнова подождала, пока Краев отойдет к шведскому столу на расстояние, с которого он не мог бы их слышать.

«Ну вот, мы снова одни, — подумала Ванда. — Одни среди толпы».

— Я хотела дать вам вот это, — сказала Войнова, жестом настоящего фокусника вынимая из черной сумочки толстую пачку листов. — Это рукопись последнего романа Асена, разумеется, незаконченного.

— Но всего несколько дней назад вы мне сказали, что он уже давно ничего не писал.

Войнова засмеялась.

— А вы действительно понимаете сказанное буквально. То, что он не работал над каким-то конкретным заглавием, не означает, что он вообще не писал. Для такого человека, как он, не писать равносильно самоубийству. Он нуждался в ежедневном полете мысли, даже, если хотите, в движении руки над белым листом. К сожалению, он не посвящал меня в свои планы. Асен не любил делиться идеями до тех пор, пока они не обретут какую-то конкретную форму. Поэтому я очень удивилась, найдя эту рукопись позавчера, когда наводила порядок у него в столе. Вы даже представить себе не можете, насколько она для меня ценна. А ее значение для музея вообще не поддается оценке.

— Вы намереваетесь отдать ее в музей?

— Да, я думаю оставить ее в музее. Разумеется, после того, как вы с ней ознакомитесь. Я выделю для рукописи отдельную витрину с климатическим устройством и прочее — все, как полагается. Я не помню, говорила ли я вам о том, что хочу превратить дом в музей его памяти. Уже договорилась с мастером, он обещал завтра установить на стене дома мемориальную доску. Это будет первым шагом.

— Но в таком случае не давайте мне рукопись. А вдруг с ней что-то случится — ведь я всего лишь простой мент.

— Эх, инспектор Беловская, — вздохнула Войнова. — Вы гордая женщина, и слишком легко обижаетесь. Наверное, поэтому вы мне нравитесь, и я испытываю к вам полное доверие. Возьмите рукопись Асена и прочтите ее. Прошу вас. Может быть, она не имеет никакого отношения к его смерти, но я не могу это определить. Это может сделать только профессионал. Кто-то вроде вас.

Ванда взяла листки, исписанные нечетким, каким-то размытым почерком.

«Да она попросту меня клеит, — мелькнула в голове мысль. — Интересно, почему? Чем я могу быть ей полезной?»

Она вдруг вспомнила о Монике Серафимовой и поискала ее глазами среди начавшей редеть толпы.

«То, чего она не хотела делать со своим мужем, — продолжала рассуждать Ванда, — не означает, что она не станет делать с другими».

Ванда увидела Монику немного в стороне. Молодая женщина склонилась к надгробному камню и издали казалось, что она что-то ему говорит. Однако приблизившись к ней, Ванда увидела, что она разговаривает с сыном. Мальчик присел на постамент и дожевывал ломоть ритуального хлеба.

— Я не наелся, мама. Нельзя ли еще кусочек, прошу тебя, — жалобно ныл ребенок, дожевывая сухой хлеб.

— Прошу тебя, хватит, — тихо увещевала его мать. — Вот вернемся домой, там и поешь. Тебе вообще не следовало брать эту еду, она чужая, не наша.

— Но ведь дядя Асен…

Ванда прокашлялась, чтобы не напугать их.

— У вас очень послушный сын, — сказала она.

— Это только так кажется, — смущенно пробормотала Серафимова, но Ванда почувствовала, что ее комплимент пришелся женщине по сердцу.

— Мама, чего она опять хочет? — спросил мальчик, продолжая жевать, и изо рта у него посыпались крошки.