Нобелевский лауреат

В эту ночь ей ничего не снилось. Не было и картин, связанных с работой, оставлявших в душе мощное ощущение собственного бессилия и никчемности. Как правило, в подобных кошмарах Ванда всегда была главным действующим лицом, старающимся убежать от происходящего. Этой же ночью ничего подобного не снилось, возможно потому, что сны распадались на слова и даже на отдельные буквы. При этом во сне они сыпались, как горох, словно ее собственное подсознание пыталось очиститься от них, освободиться. Многие слова она никогда в жизни не использовала, но даже если бы хотела, — не смогла бы, так как не знала их значения. Попадались слова, как, например, «палимпсест» или «сублимация», которые Ванда определяла как иностранные, но не знала, к какому языку они относятся.

Может быть, к какому-то мертвому.

Постепенно слова начали сгущаться вокруг нее, она стала выхватывать из этих сгустков целые предложения — сумбурные, бессмысленные. Некоторые даже не имели конца, так как концом служило начало другого предложения, безвозвратно и агрессивно разрушавшее то, во что оно внедрялось. Ванда испытывала чувство, что на нее сыплется все, что она когда-то слышала, читала или произносила, но выведенное на более высокий уровень. Все эти слова отпечатывались в клетках мозга, и те гибли под тяжестью мстительной силы слов. Надо сказать, что ощущение было не из приятных.

Это было сродни чтению книг Гертельсмана, только еще хуже.

Нужно было обязательно проснуться и выпить стакан воды, но она не могла. Это было не просто кошмаром, а истинным бедствием. В голове, подобно стекляшкам из калейдоскопа, дробились осколки света, и она не успевала остановить этот процесс. К тому же Ванда не могла отделаться от чувства, что все эти слова и предложения наделены каким-то смыслом, представляют собой особое послание, которое она обязательно должна прочесть, но не может. Она не понимала, почему это так важно, и неотложность задачи рождала в душе панику, из-за которой трудно было дышать. А слова продолжали сыпаться, подобно ливню, и отдельные капли сливались в непрерывные струи, превращаясь в плотную, непроницаемую массу. Ванда уже не распознавала их. Слова лезли в рот, нос, уши, глаза, проникали сквозь поры, вплетались в волосы и забивались под ногти. И тогда Ванда перестала сопротивляться. Слова были холодные и скользкие, словно рыбы. И причиняли боль, которую физически она не ощущала, но ясно сознавала, что от нее непременно умрет. Она пропустила тот момент, когда еще можно было прочитать послание, а потом оно исчезло. Ей хотелось позвать на помощь, но она не знала, кого, да и рот, который был заполнен словами из мертвого языка и обломками ее собственных зубов, не раскрывался. Во сне она решила закрыть глаза и выждать.

Они не вернутся. Никогда.

Она лежала в собственной постели, обливаясь холодным потом. Глаза ее смотрели в потолок, который Ванда не видела. Сознание слишком медленно возвращалось к реальности, и Ванда все еще не могла поверить, что это был сон, потому что где-то глубоко в душе знала, что это не так. Слеза выкатилась из глаза, скользнула по виску и исчезла в дебрях мокрых от пота волос. Наконец осознав, что ей удалось уцелеть от нашествия неземного разума, Ванда медленно повернулась на бок и натянула на себя влажное от пота одеяло, так как почувствовала холод. Она оставила окно спальни открытым, и в комнату вползала прохладная ночная свежесть.

Город спал, накрывшись тишиной, как одеялом, и Ванда взмолилась, чтобы ему не снились такие сны, которые приходили к ней. В них царило насилие, словно взятое из сказок. Оно было незаметным и вместе с тем обладало огромной разрушительной силой. Но, с другой стороны, если бы его не было, то не было бы истории, не было бы и города. Не было бы самой Ванды, как и ее жизни, похожей на удобную, но давно потертую старую одежду, которую человек с удовольствием носит дома, но стесняется выйти в ней на улицу. В глубокой темной пропасти между одним днем и другим ничего не оставалось от этой жизни, просто начинались другие события, которые наутро она уже не помнила…

Когда она сообщила родителям о том, что намерена поступить на работу в полицию, мать восприняла это известие как пощечину лично ей, и перестала разговаривать с дочерью. Ее молчание продолжалось так долго, что вновь услышав ее голос, Ванда не смогла его узнать.

Наверное, то же самое будет и сейчас. Когда Ванда наберется смелости позвонить матери, та поднимет трубку, и незнакомый, забытый голос будет исполнен такой горечью и упреками, что Ванда, инстинктивно решив, что по ошибке набрала чужой номер, скорее всего, извинится и положит трубку.