Ночь

Никакого света в конце тоннеля в моем случае ожидать не приходилось. Но я надеялся уловить приближение свободы хотя бы по движению воздуха. Когда, изможденный, будто шахтер после полной смены в забое, я наконец приблизился к выходу из норы, то понял, почему здесь так невыносимо душно. Тоннель упирался в вертикальный шурф, тоже надежно закрытый металлическими листами: близость Города заставляла скрывать пути вывоза контрабанды.

Выскользнув из шурфа, я почувствовал себя так, как, наверное, ощущает себя гусеница, когда ломает кокон, расправляет крылья и познает триумф первого настоящего свидания с воздухом. Я дышал, как дышат ныряльщики за жемчугом, вернувшиеся из глубин. Потом поднялся на ноги и пошел по едва заметной тропинке.

Городская стена осталась далеко за спиной. Передо мной раскинули ветви огромные груши, за ними скрывалось поселение в одну улицу. Дома тут были деревянные, попадались и двухэтажные панельки на четыре семьи.

Близость большой реки уже угадывалась: откуда-то тянуло стылой влагой, да и деревья росли такие, какие бывают только рядом с рекой, высокие, с нечастыми ветками и кронами, напоминающими вытинанку[40]. Стройные, накормленные речным ароматом.

По опыту моих путешествий по Беларуси я знал, что обманываться скромной высотностью строений не стоит, кишка дороги может тянуться очень и очень долго, а поселение оказаться не таким уж и маленьким. Окна во всех домах были темными, но, проходя мимо одного из них, я с удивлением услышал гитарное треньканье. Постучал в дверь в надежде спросить хозяев, где тут река. Но музыка стихла, а к двери так никто и не подошел. Приблизившись к окну, я рассмотрел, что с обратной стороны во всю плоскость стекла установлена выкрашенная черным заслонка. По ее краям едва заметно было сияние свечей. Я не стал стучать снова: если тут и правда скрываются контрабандисты, в ответ на настойчивость можно получить порцию дроби в живот.

Я задумчиво зашагал дальше. Дома справа сомкнулись в плотный ряд: заборы стояли сплошной стеной, за одним двором шел другой. Место казалось заброшенным, но из некоторых труб курился дымок. И вдруг меня пронзило. Я чуть не присел на месте. А потом, выругавшись, начал лихорадочно осматривать одежду и прощупывать каждый карман и каждую складочку ткани. Сорвал с себя сюртук, расстегнул жилет, вывернул карманы брюк. Но потеря была необратимой. Фотокарточка осталась в ландо. Я держал ее в руках, когда Дама Карнавала выключила свет и поцеловала меня. И отложил от неожиданности на сиденье. Таксист увез фотографию в Город Света, куда мне больше не вернуться. Дорога сожрала мое последнее сокровище.

Руки у меня опустились. В отчаянии я волок ноги по черному асфальту, который стал рекой моей жизни. Один из самых проницательных прозаиков тех времен, когда опасно было быть проницательным прозаиком, написал: «Я всю жизнь куда-то шел. Ничего, думал, приду. Куда? В Париж? В Венецию? В Краков? Нет, в закат. Вот и теперь иду, уже понимаю, что в закат прийти нельзя».

Как я мог быть таким наивным, чтобы решить, будто до моего солнца можно дойти пешком? У меня не осталось даже напоминания. Размышляя об этом, я прошел мимо полуоткрытой калитки в ограде, плотно обсаженной низенькими елочками. Оттуда доносились ритмичные звуки, похожие за чавканье. Я задержался, колеблясь, не попробовать ли обратиться к хозяевам. Но решил не испытывать судьбу и потопал дальше. Вскоре поселок кончился. Дорога забирала налево и разрезала широкое поле, облизанное светом луны. Никакой реки не было видно. Нужно возвращаться.

Не понимая, как можно не заметить большую воду, я крутил головой по сторонам. Силуэты домов съедали горизонт, не давали заглянуть далеко. В конце концов я снова оказался у забора с приоткрытой калиткой.

– Доброй ночи! – крикнул я во двор, но ритмичный звук не стих. Я осторожно заглянул за елки: там не было ничего примечательного. Двор обычной хаты. Черные окна, шифер, закрытая деревянная дверь. Ржавый велосипед под навесом. Звуки доносились откуда-то сзади и как будто снизу. Глядя под ноги, чтобы не попасть в очередной расставленный капкан, я обошел домик и охнул.

За ним, под живописной кручей, блестело шоссе широченной реки. От черного течения исходила такая мощь и такая красота, что непонятно становилось, почему современные люди решили, будто их предки селились на берегах рек только потому, что так им проще было путешествовать. Пространство тут имело другое устройство, и суть была не только в красоте, в этих созданных природой величественных ритмах. Само бытие тут было иным. На берегу огромного движущегося зеркала можно было прожить жизнь, альтернативную предопределенной. Потому что линии судьбы расходились, отражаясь от речной поверхности.