Ночь

По сторонам проспекта потянулись ангары, автоцентры, стоянки и харчевни, жилая застройка отступила назад. По всему было видно, что приближается большая транспортная развязка. Вскоре проступили очертания высокой эстакады, под которой налево и направо текла черная река автострады. У подножия моста мне почудилось цветное мелькание: что-то сияло у самой земли цветом молодого клевера. Герда была спокойна – значит, никакой опасности для нас этот предмет не представлял. Ускорив шаг настолько, насколько позволял надетый на плечи шкаф, я увидел старательно очищенный от снега и льда пригорок, а на нем – продолговатый металлический предмет, прижимавший к земле какой-то белый клочок. Стена была освещена ХИС – люминофором, который я видел у велосипедистов.

Металлический цилиндр оказался небольшим термосом, под которым лежала бумажка с написанной карандашом запиской. Я сбросил с себя тяжесть, достал из рюкзака коврик и консервы для Герды.

– Привал, – скомандовал я устало, разложил коврик на замерзшей траве и упал на него.

Герда с голодным рыком уделила внимание своему пайку. Я взял термос, предполагая, что там может оказаться какой-нибудь, извините, фалафель. Открутив крышку, обнаружил внутри горячий, настоящий, но почти несладкий чай. Это было настолько кстати сейчас, после продолжительного пешего пути, усталости, холода, что я чуть вслух не сказал «спасибо!». Сделав несколько глотков, я понял, что склон от снега и льда почистили тоже мои невидимые друзья, пусть педаль для них всегда будет легкой. Хлебнув еще несколько раз, сдвинув заячью шапку на затылок, я лег на землю, полежал немного, отдыхая. Потом развернул записку, прочитал. Она меня тронула.

«Не печалься, человек с собакой. Ты не один на этой дороге».

Как бывает после привала, идти стало не легче, а тяжелее. Отдохнувшие мышцы с неохотой принялись за опостылевшую работу. Герда пробовала развеселить меня, играя с пятнышком света от моего налобника, заглядывая в глаза и усмехаясь своей озорной черной мордочкой.

Мы забрали ее щенком из приемника на Гурского, этого уютного адка для домашних животных. Отловленных на улицах котиков и собачек в этом гестапо держали в среднем три дня. Тем, кто вел себя «агрессивно», яд вкалывали и того быстрее. Их разбирали на полезные для промышленности (клей, мыло, желатин) запчасти, а остальное отправляли на комбинат, сжигающий мусор. Я рад был бы рассказать историю про мамку, которая погибла под колесами грузовика, и про три пушистых комочка, которые пищали у ее тела, пока их не подобрали заботливые руки отловщиков и не поместили на передержку в ветстанции.

Но все было не так.

Наш пушистый комочек был «отказницей». От ее мамки и двух братиков хозяева отказались в сентябре, когда закончился дачный сезон. Привезли сами, заранее сняли ошейник и сказали, что это чужая дворняга. Но работников адка́ трудно обмануть, они насмотрелись на собачьи смерти: какая же «чужая», когда слушалась хозяев и все никак не могла поверить, что ее с детками сунут в клетку, только что продезинфицированную после предыдущего собачьего горя.

Не знаю, кто идет на такие должности, но «ведущий специалист», который нам все это рассказал, показался добрым человеком, когда-то любившим животных так же, как и все люди. Просто необходимость каждый день принимать решения, кому жить, а кому нет, сделала его чувства к котикам и собачкам весьма специфическими. Он рассказал нам, что мамку Герды пришлось «усыпить» на пятый день, потому что она вела себя «агрессивно». Не смогла простить предательства хозяев. Братьев Герды забрал на передержку какой-то милиционер, понадеявшись вырастить из них суровых служебных почти-овчарок, а нашу девочку никто не брал. Она спала, когда мы везли ее в такси.

Свернулась у меня в руках и сопела, черная и горячая. Потом, правда, больше полюбила хозяйку. Пока та от нас с Гердой не отказалась. В последнем, правда, виноват я, а не она.

За кольцевой, насколько хватало глаз, громоздились одинаковые коробки дешевого типового жилья. Своей невыразительностью эти районы раньше напоминали мне окружение аэропорта имени Ататюрка в Стамбуле. И где хозяева всех этих жилищ? В какой-нибудь женской коммуналке в Зеленом Луге? Ни одного горящего окошка. Ни движения, ни дымка.

Без солнца и звезд на небе понять, насколько продолжительным был твой переход, можно только с помощью часов. Часов у меня не имелось, осталось довериться субъективным ощущениям. По карте от кольцевой до поворота на Гомель было два раза по стольку же, сколько от Грушевки до кольца. По ощущениям я уже проковылял именно такой отрезок. Чувство времени теперь состояло из степени окоченения ног, из количества мыслей, которые я успел передумать от поворота, и боли в позвоночнике от веса на спине. Ноги замерзли сильно, надо будет после ночлега натянуть еще одни носки. Позвоночник ныл ровно, по всей длине, каждый шаг сопровождался болью. Что касается мыслей, то их почти не стало. Тело слишком устало, чтобы витать в облаках.