Ночь

Под ветвями старого дерева уже была подготовлена яма. Хлебороб, в котором я узнал Петрока, прыгнул вниз и принял из моих рук тело. Остальные, натренированные на зернотоке, в несколько минут забросали глиной мою девочку. Появился Повар. И пока мы возвращались к ограде рабочей деревни, он утешал меня так:

– Как это ни банально, но просто нужно время. Все заживет. Надо просто подождать. Лучше – побыть среди людей. Будем рады помочь с работой. Заработки у нас не очень, но сколько-то зарядов можно с собой унести.

– Нужно идти, – решительно отверг я предложение, отметив, что почти в каждом месте, где я останавливаюсь, появляется искушение, которое сбивает меня с пути. Подумав, добавил то, что раньше казалось не самым важным:

– Там, на дороге, между заправкой и Элеваторами, свинорылые порезали троих людей. Я пытался спасти собаку, поэтому не позаботился об останках.

– Мы позаботимся. Но надо засветить эту новость Оракулу. Тот участок дороги считался безопасным. Нужно предупредить остальных, чтобы они были готовы к нападению. У нас нет своей световой башни. Так что, если встретишь деревню с башней, попроси людей передать это Оракулу.

Мы попрощались, и, уже далеко отойдя, я поймал себя на мысли, что надо было купить хлебцев в дорогу. Но потом вспомнил, что денег у меня не осталось. А позволять им помогать мне еще раз было уже не по-человечески. Поэтому я просто пошел вперед.

Утрата Герды привела меня в сомнамбулическое состояние: после исчезновения создания, о котором я должен был заботиться, все мои собственные заботы показались несущественными. Рюкзак ничего не весил. Вода у меня была. Шлось легко и пусто. Возвращаться назад к тому месту на тропе, где я рассыпал свое богатство, казалось нецелесообразным. Не только из-за осознания, что богатство то уже подобрано другими путешественниками, но и из-за нежелания поворачивать назад.

Заботиться о себе казалось сейчас чем-то комичным: я не был ранен, и если что-то и волновало меня по-настоящему, так это мысль о батарейках в налобнике. Когда они кончатся, я окажусь в полной темноте. И даже по заброшенным хатам мне придется шарить, доверяя только собственному зрению. Если в животе просыпались остренькие коготки голода, царапающие внутренности, я делал несколько глотков воды. Это помогало какое-то время ни о чем не думать. Из помощника в размышлениях ходьба стала способом сохранять тишину в голове. Я шел, и этого было достаточно. Мертвых не поднять.

Вскоре одеяло облаков у меня за спиной откатилось настолько далеко, что стала видна Большая Медведица. Полярная звезда сзади, Орион – впереди. Это все, что мне нужно было знать о направлениях. С той минуты, как из-за облаков открылся космос, Орион не поменял своего положения над полями, но я уже не помнил, должны ли созвездия как-то перемещаться в течение ночи или нет. В конце концов, на фоне поведения Луны это было не главным. Луна выглядела так, будто ее проецировали на небесный свод, забыв правдоподобно анимировать.

То, что я отошел уже далеко, я понял по тому, насколько большой стала изумрудная звезда впереди и чуть справа. Отсюда стала заметна ее особенность: чередование вспышек и затемнений, обычная, казалось бы, световая азбука, происходило тут с нечеловеческой скоростью. Световой передатчик мелькал так, как мелькают пульсары в небе. Не знаю, чья рука могла бы зажигать и гасить свет с такой пулеметной скоростью. Созерцание трепещущего света несло ощущение тревоги, которую испытываешь при взгляде на то, что не можешь объяснить.

Потом вспышки стали менее заметными и наконец исчезли совсем, пропали и звезды. Я пригляделся: к месяцу пристала черная лепешка тучи. Под ней было какое-то помутнение, будто, проползая по Млечному Пути, туча своим задком подняла ил со дна.

Вынырнув вскоре из оцепенения, я понял, что шелест, наполнивший лес вокруг, – это дождь. Холодные капли, которыми небо тут сыплет неведомо сколько времени, превратили землю в вязкое тесто. И легче было слепить на этой тропинке большой грязевой каравай, чем продолжать использовать ее по назначению. Каждый шаг требовал удвоенных усилий, приходилось вытягивать засасываемые грязью ступни, которые глина отпускала с жадным чавканьем.

Ноги в изношенных военных ботинках промокли. Влага прокралась через изломанные долгой дорогой подошвы, пробралась через две пары шерстяных носков и теперь леденила ступни. Пальто намокло и стало настолько тяжелым, будто я снял его с бронзового памятника Ленину. По лицу текли реки, вода заливала глаза. Зонта у меня, понятое дело, не было.