Ночь и день

– Но эти кошмарные червяки! – воскликнул Уильям с нервным смешком; он чуть вздрогнул, и Кэтрин это заметила.

Да, значит, Кассандра. Она машинально и меланхолично продолжила:

– Ты мог бы уговорить ее заняться… чем-то еще. Ей нравится музыка, кажется, она пишет стихи, и, несомненно, в ней есть какое-то обаяние…

Она помедлила, будто пытаясь сформулировать, в чем именно заключается обаяние кузины.

Мгновение спустя Уильям воскликнул:

– Она ведь добрая?

– Ужасно. Она обожает Генри. Если при этом учесть, где они живут – дядя Френсис с его перепадами настроения…

– О Боже… – прошептал Уильям.

– И у вас так много общего.

– Дорогая Кэтрин! – опомнился Уильям, он наконец оторвал взгляд от камина и выпрямился в кресле. – Я, право же, не понимаю, о чем мы говорим. Уверяю тебя… – Он был очень смущен.

Вспомнив о книге, которую все это время так и держал в руке, он открыл «Путешествия Гулливера» и уставился на оглавление, как бы пытаясь выбрать главу, наиболее подходящую для чтения вслух. Кэтрин наблюдала за ним – похоже, его волнение передалось и ей. В то же время она понимала, что стоит ему найти нужную страницу, взять очки, откашляться и начать чтение – и они оба навсегда упустят возможность, которая, может, никогда больше не повторится.

– Мы говорим о том, что чрезвычайно интересно нам обоим, – сказала она. – Нельзя ли продолжить разговор, а Свифта отложить на другой раз? У меня для Свифта неподходящее настроение, и в таком состоянии я не знаю, стоит ли вообще кого-нибудь читать – тем более Свифта.

Доводы, ловко привязанные к литературе, на него подействовали. Он пошел ставить книгу на место в шкаф и, повернувшись к Кэтрин спиной, постарался собраться с мыслями.

Однако попытка самоанализа дала тревожный результат: его внутренний мир при ближайшем рассмотрении оказался, так сказать, неизведанной территорией. Иными словами, в нем обнаружились чувства, которых он раньше за собой не замечал, и сам себя увидел не таким, каким привык видеть, – его унесло и закружило море неведомых и волнующих возможностей. Он пару раз прошелся по комнате и наконец плюхнулся в кресло рядом с Кэтрин. Никогда еще не чувствовал он ничего подобного. Надо ей довериться – и будь что будет. Он снимает с себя всякую ответственность. В смятении он чуть было не крикнул ей: «Ты, ты одна разбередила все эти подлые и низменные чувства, так теперь и разбирайся с ними!»

Однако ее присутствие успокоило его, буря чуть поутихла, и осталась только твердая уверенность, что рядом с ней он – в безопасности, она видит его насквозь и найдет, что ему нужно, и сама же вручит ему.

– Я сделаю все, что скажешь, – вымолвил он. – Я весь в твоей власти, Кэтрин.

– Тогда попытайся описать, что ты чувствуешь, – потребовала она.

– Но, Боже, я чувствую тысячи вещей каждую секунду. Я даже сам не знаю, что чувствую. Это было тогда, на вересковой пустоши… тогда… – Уильям замолчал; он не сказал ей, что случилось тогда. – Ты, как всегда, взывала к разуму, и это, как всегда, меня убедило – на время, – но где правда теперь, я не знаю, видит Бог! – воскликнул он.

– Может быть, правда, что ты влюбился – или почти влюбился – в Кассандру? – осторожно спросила Кэтрин.

Уильям опустил голову. После минутного молчания он прошептал:

– Думаю, ты права, Кэтрин.

Она вздохнула. Все это время она надеялась, вопреки всему и с каждой минутой все сильнее цепляясь за эту надежду, что не так закончится их разговор. Поборов минутную вспышку гнева – нежданную и нежеланную, – она собрала остаток сил, чтобы сказать, что поможет ему, насколько это возможно, и только начала облекать эту мысль в слова, как в дверь постучали – и оба испуганно вздрогнули, до того они были напряжены.

– Кэтрин, я преклоняюсь перед тобой, – выдохнул он полушепотом.

– Да, – сказала она, резко отстраняясь, – однако надо открыть дверь.

Глава XXIII

Когда Ральф Денем вошел в комнату и увидел Кэтрин – она сидела к нему спиной, – его словно обдало жаром – так иногда путник после захода солнца, спустившись с ветреного холма, вдруг из промозглого холода попадает в волны тепла, накопленного за день землей и напоенного сладким ароматом луговых трав, – словно солнце вновь пригревает, хотя на небе уже светит луна. Он робел, он трепетал, но твердым шагом подошел к окну и положил пальто. Старательно пристроил трость в складках шторы. Он так был занят собственными ощущениями и этими приготовлениями, что не успел присмотреться к присутствующим в комнате и понять, в каком они настроении. Заметил лишь, что оба взволнованы (о чем говорили и блеск глаз, и разрумянившиеся лица) – как и положено действующим лицам этой прекрасной драмы, что составляет суть жизни Кэтрин Хилбери. «Красота и страсть – ее родная стихия», – подумал он.