Ночь и день

Он с готовностью поведал ей о том, что хочет написать труд по истории английской деревни от саксонских времен до наших дней. На самом деле он давно уже подумывал о чем-то в этом роде, но только теперь, когда внезапно решил отказаться от своей профессии, эта зачаточная идея за какие-то двадцать минут окрепла и расцвела пышным цветом. Он и сам подивился тому, как уверенно говорит об этом. То же самое происходило и с домиком. Он тоже вдруг обозначился четко и зримо, притом в совершенно не романтическом виде: этакий беленький кубик у столбовой дороги и конечно же сосед с поросенком и дюжиной вопящих ребятишек мал мала меньше – ибо эти планы для него были настолько лишены всяческой романтики, что получать от них удовольствие он мог, лишь перебирая самые прозаические детали. Так умный человек, которому не досталось по наследству прекрасное имение, меряет шагами свой убогий надел и уверяет себя, что жизнь хороша и на этом пятачке, а вместо дынь и гранатов вполне можно выращивать капусту и репу. Ральф даже гордился тем, как удачно вывернулся, и то, что Мэри поверила ему, прибавляло ему уверенности. Мэри меж тем ловко обвивала плющом самодельный ясеневый посох. Впервые за много дней она не чувствовала неловкости наедине с Ральфом, не думала о том, что лучше сказать и как себя вести, и просто наслаждалась безоблачным счастьем.

Так, за мирной беседой, когда равно легко и говорить и молчать, лишь изредка останавливаясь полюбоваться красивыми видами, открывающимися поверх зеленой изгороди, или чтобы разглядеть, что там за серенькая птичка скачет в ветвях, они вскоре добрались до Линкольна. Там, прогулявшись из конца в конец по центральной улице, они заметили трактир, арочное окно которого явно указывало на солидность заведения, и не ошиблись в выборе. И действительно, на протяжении последних полутора веков, а то и больше многие поколения сельских джентльменов подкрепляли здесь свои силы доброй порцией жаркого с картошкой и прочими овощами, а также яблочным пудингом, так что теперь Ральф и Мэри, усевшись за столик возле эркерного окна, присоединились к этому непреходящему пиршеству. Посреди обеда, поглядывая на Ральфа поверх тарелки, Мэри подумала: сможет ли он стать хоть немного похожим на остальных – тех, кто сидит в этом зале? Будет ли он когда-нибудь не столь разительно выделяться на фоне круглолицых румяных селян в костюмах в черно-белую клетку и лоснящихся кожаных крагах для верховой езды? Верилось с трудом, потому что, как ей казалось, он видит себя другим. А ей бы не хотелось, чтобы он слишком уж отличался от остальных. От прогулки на свежем воздухе его лицо раскраснелось, во взгляде была такая уверенность и прямота, от которой простому крестьянину станет не по себе, а истинный служитель веры, пожалуй, даже заподозрит насмешку над религиозными чувствами. Ей нравился его высокий, словно утес, лоб – как у юного древнегреческого возницы, который так туго натягивает поводья, что чуть не весь запрокинулся назад. Он был словно всадник на норовистом скакуне. И то, что она рядом с ним, добавляло остроты ее ощущениям, потому что он был непредсказуем. И теперь, сидя против него за столиком в оконной нише, она почувствовала себя так легко и свободно, как это уже было с ней недавно у калитки, однако на сей раз это сопровождалось приятным сознанием того, что все делается правильно, потому что – она это знала точно – их обоих объединяло чувство, которое не требовалось облекать в слова. Как красноречиво было его молчание! Время от времени он подпирал голову рукой, затем смотрел невидящим взором на двух мужчин за соседним столиком, сидевших к ним спиной, и делал это так естественно, что она почти видела, как в его голове одна мысль сменяется другой, – она была уверена, что проследит за ходом его мыслей, даже если прикроет глаза ладонью, – и уже предчувствовала миг, когда он подведет итог долгим размышлениям и, повернувшись к ней, скажет: «Ну что, Мэри?» – приглашая ее подхватить нить его мысли.

И в тот же миг он обернулся к ней и сказал:

– Ну что, Мэри? – со странной робостью, которая так ей нравилась.

Она рассмеялась и, понимая, что не стоит смеяться в самый ответственный момент, поспешила объяснить: ее позабавили люди на улице. Действительно, под окном остановился автомобиль с пожилой дамой, закутанной в голубые шали, и служанкой на сиденье напротив, державшей на руках той-спаниеля; прямо посереди дороги женщина, с виду крестьянка, катила тележку с хворостом, и какой-то бейлиф [63] в крагах обсуждал состояние рынка домашнего скота со священником, а тот с ним не соглашался.