Ночь, когда мы исчезли

Ольга согласилась: «Да, в России тоже сломали старый мир на корню, и поэтому уже целые десятилетия люди как бы подвешены и привыкли к мгновенной изменчивости чего угодно. Им бы просто уцелеть…»

Сергей отставил стакан: «Некоторые люди точно так же чувствуют себя и здесь, и где угодно. Ведь я вам, Ольга, соврал. Двадцать лет назад мы, конечно, приехали в Германию, но после смерти отца я перебрался в Париж и встретил там человека, которого полюбил. Мы жили, не скрываясь. У его матери было поместье в восточном Тироле, и, пока Австрию не постиг аншлюс, мы жили там и всё было спокойно, а потом нас выдали. Думаю, кто-то из фермеров. Нас судили в Клагенфурте. Его как гражданина Рейха вышвырнули на ливийский фронт, и он служит где-то в песках до сих пор. Мы не можем даже писать друг другу. Я же как бесподданный сидел в тюрьме с ворами».

Возникла ещё одна пауза. У меня не нашлось подходящих слов, чтобы спросить у него о любви так, чтобы ненароком не обидеть, и я разлил оставшееся вино. Ольга погладила Сергея по плечу.

«Не знаю, — сказал я, вспомнив, как ненавидел новый мир, — у нас в степи старина была жива и естественна. Когда мы выходили в Рождество на холм и пели „Святую ночь“, казалось, вечность побеждает всё сиюминутное. Насколько эта вечность хрупкая, я понял уже потом, в Штутгарте. И там же я понял, почему мои соплеменники так хотят вернуть мир обедов на крахмальной скатерти с супницей и отцом во главе стола…»

«Да уж, — скривил рот Сергей, — но именно поэтому я больше не могу слушать умиротворённые проповеди. Все уютные звуки под сводами церквей сейчас фальшивы. Все освещённые верой лица покрыты оспой лжи. Они прячутся за дверями церкви, а снаружи их дети, братья, отцы убивают миллионы человек».

«Мы не то чтобы лучше», — сказала Ольга, разглядывая флаги, повешенные к празднику на соседнем доме. Сергей покрутил в руке стакан, но возражать не стал. Разговор съехал на какие-то винетовские сплетни, и мы быстро разошлись.

Лишь потом я сообразил, что упомянутый Сергеем старший брат — это автор романа «Лолита», который наша пресса недавно распяла за то, что он вышел в издательстве, печатавшем эротические книжки, а потом удосужилась прочитать и расхвалила за изысканность пера и критику американской жизни, которую-де многие идеализируют…

Выпал и стаял первый снег, когда на Целендорфском кладбище я набрёл на старые надгробия, ещё не перемолотые в крошку. Я привёл туда Ольгу, мы ползали среди ломких от инея листьев и собирали крохотные завитушки и уши мраморных ангелов. «Какое богатство, какое богатство», — шептала она.

Ольга нашла молитвенно сложенные детские ручки, видимо, отбитые у купидона. Дома она вывернула сумку наизнанку и высыпала на стол содержимое. Вперемешку с её вещицами оттуда выкатились все собранные богатства.

Утром я смахивал крошки после завтрака и отодвинул салфетницу. За ней лежал винетский пропуск, выпавший из сумки вместе с ангельскими ушами. Не задумываясь, я сунул его в карман и посчитал, что в любом случаю успеваю к часу к директору кладбище Хеерштрассе. Время нынче подлое: вдруг Ольгу обвинят в намеренной утере или откажутся кормить обедом? Чёрт их разберёт, и я решил завезти пропуск.

Около двенадцати я выбрался по лестнице-щели из «Штеттинер банхоф». Посмеялся с вахтёром над тем, что одна забывчивая девушка утром пробралась в здание без пропуска, и втиснулся в крошечный лифт с господином, отстукивающим степ металлическими подошвами. В канцелярии я спросил у секретаря, нет ли посетителей у госпожи Лукинской. Секретарь взглянул на меня и сказал, что, кажется, нет.

Ольга играла на машинке двумя указательными пальцами, как бы поддерживая их большими. К счастью, коллеги её отлучились. «Олечка, — сказал я негромко, — ты кое-что забыла». Она даже не повернулась, не расслышав меня, видимо, из-за треска клавиш. Я приблизился к её столу и поразился незнакомой жестикуляции и пластике, с которой она играла на «райнметалле».

Я отстучал костяшками по столу «Пещеру горного короля», и Ольга будто проснулась. «Почему вы вошли без стука?» — спросила она резко по-немецки. «Оля, ты что, никто же не слышит», — сказал я, не понимая. «Почему вы обращаетесь ко мне на „ты“? — почти закричала она. — Вы приходили единожды, и я не помню, чтобы мы с вами пили чай».

Я вобрал в лёгкие воздуху, чтобы рыкнуть, но тут до меня дошёл настоящий сигнал её голоса и сообщил нечто иное. Ольга уставилась на меня, будто действительно видела во второй раз в жизни. Её волосы, обычно расплетённые и заколотые, лежали в косах. В её зрачках я увидел тот самый коридор и ту же фигуру, притулившуюся в тени, и замер, пришпиленный как жук очевидным и почему-то до сих пор не дошедшим до меня откровением.

Так же прятался я сам, столь же беспомощный и бестелесный, когда на зов крови являлся Густав. Разница была лишь в том, что я отдавал Густаву свою волю, а в Ольге чувствовалось сопротивление или, по крайней мере, вопль о том, что она не хочет оставаться одна против захватчицы.