Ночь над водой

– У меня забронирован билет на пароход из Саутхемптона.

– Ты не можешь отплыть отсюда на пароходе в Германию, – торжествующе сказал отец.

Маргарет похолодела. Конечно, это невозможно. Неужели Элизабет просчиталась? Не рухнет ли весь ее план из-за такой оплошности?

Но Элизабет и бровью не повела.

– Я поплыву в Лиссабон, – сказала она спокойно. – Я перевела туда деньги в банк и зарезервировала номер в гостинице.

– Лживая девчонка! – вспылил отец. Он сказал это так громко, что люди за соседним столиком оглянулись.

Элизабет продолжала говорить, как бы не слыша отца:

– Оттуда я смогу отплыть в Германию.

– А что будет потом? – спросила мать.

– В Берлине у меня есть друзья, мама, тебе это известно.

Мать вздохнула:

– Да, дорогая. – Она опечалилась, и Маргарет поняла, что мать примирилась с отъездом старшей дочери.

– У меня тоже есть друзья в Берлине, – громко произнес отец.

Люди за соседними столиками снова оглянулись.

– Тише, дорогой, – сказала мать. – Мы тебя очень хорошо слышим.

Отец продолжал, теперь уже гораздо тише:

– У меня есть в Берлине друзья, которые отправят тебя домой в тот самый момент, когда ты сойдешь с парохода.

Маргарет прижала руку ко рту. Конечно, он может сделать так, чтобы немцы выслали Элизабет, в фашистской стране правительство способно на все. Не кончится ли бегство Элизабет на паспортном контроле в будке какого-нибудь чиновника, тупо мотающего головой и отказывающего ей во въезде?

– Они этого не сделают, – заявила Элизабет.

– Посмотрим, – сказал отец, и Маргарет услышала неуверенность в его голосе.

– Они с радостью меня примут, отец. – Элизабет произнесла это весьма убедительно. – Они дадут сообщение в печать о том, что я покинула Англию, чтобы встать на их сторону, точно так же, как делают наши жалкие газетенки, сообщая о бегстве известных германских евреев.

– Надеюсь, они не узнают про нашу бабушку Фишбейн, – брякнул Перси.

Элизабет закрылась броней от отцовских атак, но жестокий юмор брата проник сквозь эту преграду.

– Заткнись, чудовище! – крикнула она и разрыдалась.

Снова официант собрал тарелки, к которым никто, кроме Перси, не притронулся. Следующим блюдом были бараньи котлеты с овощами. Официант разлил вино в бокалы. Мать отпила глоток, что случалось нечасто и выдавало ее мрачное настроение.

Отец начал есть, бешено орудуя ножом и вилкой и энергично жуя. Маргарет смотрела на его сердитое лицо и с удивлением обнаружила на нем следы замешательства под маской гнева. Странно было видеть отца потрясенным. Изучая выражение его лица, она начала понимать, что рушится весь отцовский мир. Война положила конец его надеждам: он хотел, чтобы английский народ под руководством лорда Оксенфорда раскрыл объятия фашизму, а вместо этого страна объявила нацистам войну и отправила отца в изгнание.

По правде говоря, страна отвергла ее отца еще в середине тридцатых, но до сегодняшнего дня он мог закрывать на это глаза и притворяться перед самим собой, что в один прекрасный день к нему придут в час опасности с просьбой возглавить правительство. Вот почему он так невыносим, подумалось Маргарет, – отец жил ложью. Его пыл крестоносца выродился в навязчивую манию, уверенность сменилась хвастовством: не сумев стать английским диктатором, он сделался диктатором для собственных детей. Но больше отец не в состоянии игнорировать правду. Он покидает страну, и – Маргарет вдруг это ясно поняла – ему могут так и не разрешить вернуться на родину.

В довершение всего сейчас, когда его политические надежды явно обратились в прах, подняли бунт дети. Перси изображает из себя еврея. Маргарет попыталась сбежать из дома, а теперь и Элизабет, единственный оставшийся последователь отца, отвергла его требование.

Раньше Маргарет думала, что любая трещина в отцовской броне доставит ей радость, но получилось, что она, скорее, опечалилась. Его неумолимый деспотизм сопровождал всю ее жизнь, и Маргарет вдруг стало не по себе при мысли, что весь этот мир может рухнуть. Как угнетенный народ, оказавшийся перед лицом грядущей революции, она внезапно ощутила свою незащищенность.

Маргарет попробовала что-нибудь съесть, но еда застревала в горле. Мать возила по тарелке помидорину, затем отложила вилку и спросила:

– Может быть, в Берлине есть молодой человек, к которому ты неравнодушна?

– Нет, – сказала Элизабет.