Ночь нежна

Присев на низкую каменную ограду, она стала смотреть на море. Но нечто осязаемое, что можно было добавить к уже имевшейся у нее добыче, она выудила из другого моря – необъятного моря воображения. Если ей в нынешнем состоянии духа нет нужды быть навсегда привязанной к Дику, такому, каким он показал себя прошлым вечером, то она должна стать чем-то бо́льшим – не просто созданием его ума, обреченным бесконечно кружить по ободу этой медали.

Место, где сидела Николь, было выбрано ею не случайно: тень от утеса падала здесь на сбегающий вниз по склону луг, на котором был разбит огород. Сквозь сплетение ветвей она увидела двух мужчин, работавших граблями и лопатами и переговаривавшихся на смеси провансальского диалекта и местного, ниссара. Привлеченная поначалу их говором и жестами, Николь постепенно начала различать и смысл слов.

– Вот тут я ее завалил… А потом потащил в тот виноградник… А ей было хоть бы хны, да и ему тоже. Кабы не тот чертов пес! Ну вот, только, значит, я ее завалил…

– А грабли-то где?

– Да вон они, рядом с тобой, ну ты и лопух.

– Слушай, мне все едино, где ты ее завалил. С тех пор как женился – а тому уже двенадцать годков – я ни разу ни одной чужой бабы не тиснул, а ты мне талдычишь…

– Да ладно, ты про пса послушай…

Николь наблюдала за ними сквозь ветви; ее не коробило то, как они выражались, – один выражается так, другой иначе. Но подслушанный ею разговор в любом случае относился к мужскому миру, и на пути домой ее снова охватили сомнения.

Дик и Томми сидели на террасе. Она прошла в дом мимо них, вынесла альбом и принялась рисовать голову Томми.

– Без дела жить – только небо коптить, – рассмеялся Дик.

Как он может нести всякую чушь, когда у него в лице ни кровинки после вчерашнего? Вон даже его рыжеватая щетина кажется на таком лице красной – под стать глазам. Николь посмотрела на Томми и сказала:

– Я всегда нахожу себе какое-нибудь занятие. У меня когда-то была симпатичная полинезийская обезьянка, очень резвая, так я играла с ней, бывало, часами, пока домашние не начинали издеваться надо мной…

Она решительно не желала смотреть на Дика, и в конце концов, извинившись, он ушел в дом. Через открытую дверь она увидела, как он залпом выпил подряд два стакана воды, и еще больше ожесточилась против него.

– Николь… – начал было Томми, но запнулся и стал откашливаться, чтобы прочистить осипшее горло.

– Хотите, я дам вам особую камфорную растирку? – предложила она. – Это американское средство – Дик в него верит. Подождите минутку, сейчас принесу.

– Вообще-то мне пора ехать.

– Во что верит? – поинтересовался Дик, выходя и снова опускаясь на стул.

Когда Николь вернулась с баночкой, оба сидели на тех же местах, но она догадалась, что в ее отсутствие они повздорили из-за какой-то ерунды.

Шофер уже дожидался у дверей с чемоданом, в котором лежала вчерашняя одежда Томми. При взгляде на Томми, облаченного в одолженный ему Диком костюм, она испытала какую-то ложную жалость к нему – словно к человеку, который не мог позволить себе так одеваться.

– Когда приедете в отель, натрите этим грудь и шею, а затем подышите над баночкой, – сказала она.

Провожая взглядом удалявшегося Томми, Дик, понизив голос, сказал:

– Слушай, не отдавай ему всю банку, ты же знаешь, что здесь этого средства не достать, придется выписывать из Парижа.

Томми развернулся и сделал несколько шагов обратно, к дому, теперь он мог слышать их. Всех троих освещало солнце, фигура Томми перекрывала вид на машину прямо посередине, так что казалось: стоит ему наклониться вперед – и та окажется у него на спине.

Николь спустилась на тропинку и крикнула:

– Берегите ее! Это чрезвычайно редкое средство.

Она почувствовала, как Дик молча вырос рядом с ней, перешла на другую ступеньку и помахала вслед машине, увозившей Томми с бесценной камфорной растиркой. Потом повернулась к мужу, чтобы покорно принять свою дозу лекарства.

– Не было никакой необходимости проявлять подобную щедрость, – сказал Дик. – Нас в семье четверо, и уже много лет, как только у кого-то появляется кашель…

Они посмотрели друг на друга.

– Всегда можно заказать еще банку… – Николь вдруг почувствовала, что ею овладела привычная робость, и покорно поплелась за ним наверх, где он, не говоря ни слова, лег на кровать.

– Хочешь, чтобы ленч тебе принесли сюда? – спросила она.

Он едва кивнул, молча уставившись в потолок. Николь неуверенно отправилась отдавать распоряжение. Когда она снова поднялась и заглянула в спальню, его синие глаза были будто прожекторы, обшаривающие темное небо. Она с минуту постояла в дверях, сознавая свою вину перед ним и от этого робея войти… Потом протянула руку, будто хотела погладить его по голове, но он отпрянул, как настороженный зверь. Николь больше не могла этого выносить; будто получившая нагоняй кухонная прислуга, она в панике ринулась вниз по лестнице, объятая страхом: что сможет дать теперь этот опустошенный мужчина ей, все еще обреченно припадавшей к его оскуделой груди.