Ночь нежна

Неделю спустя Николь и думать забыла о мимолетном увлечении Барбаном – она вообще не умела долго думать о людях и легко их забывала. Но когда настала первая июньская жара, она узнала, что он в Ницце. Томми прислал записку, адресованную им обоим. Сидя на пляже под зонтом, она открыла ее, вместе с другой почтой прихваченную из дома, и, прочтя, перебросила Дику, а тот взамен бросил ей на колени, прикрытые пляжной пижамой, телеграмму:

«Дорогие буду у Госса завтра сожалению без мамы надеюсь увидеться».

– Что ж, буду рада ее повидать, – угрюмо сказала Николь.

VII

Но когда на следующее утро она шла вместе с Диком на пляж, ее снова одолело дурное предчувствие, что в нем зреет какое-то отчаянное решение. С того злополучного вечера на яхте Голдинга она сердцем чуяла, что́ происходит. Столь хрупким было ее положение – между надежностью старой опоры, всегда гарантировавшей безопасность, и неминуемостью прыжка с непредсказуемым приземлением, которое изменит сам химический состав ее крови и мышц, – что она не смела открыто и честно настроить свое сознание на его осмысление. Образы Дика и ее самой, изменчивые, нечеткие, маячили перед мысленным взором, словно призраки, извивающиеся в фантасмагорическом танце. В последние месяцы каждое сказанное слово, казалось, несло какой-то подтекст, смысл которого должен был вскоре проявиться при обстоятельствах, определять которые будет Дик. Ее нынешнее непрочное и неустойчивое душевное состояние – между долгими годами существования в стерильной среде, пробудившими к жизни те свойства натуры Николь, которые заглушила ранняя болезнь и до которых Дик так и не смог добраться, не по своей вине, а потому что никому не дано проникнуть в чужую душу до конца, и ожиданием перемен – хоть и было, быть может, обнадеживающим, но вселяло тревогу. Больше всего в их нынешних отношениях ее огорчала растущая апатия Дика, в настоящий момент принявшая форму пьянства. Николь никогда не знала, что ее ждет: будет ли она сокрушена или помилована. Неискренние интонации Дика сбивали ее с толку; пока он мучительно медленно разворачивал дорожку для разбега, она не могла предугадать, ни как он поведет себя в следующий момент, ни что случится в конце, в момент прыжка.

Что может статься потом, ее не тревожило, она предполагала, что в любом случае ощущение будет таким, будто она прозрела и гора свалилась с плеч. Николь была изначально запрограммирована на движение, на полет, и в качестве винта и крыльев ей были приданы деньги. Предстоявшая перемена должна была лишь проявить то, что доселе не было очевидным, – как если бы шасси гоночного автомобиля, годами скрывавшееся под кузовом семейного лимузина, вытащили на поверхность и пустили в ход. Николь уже ощущала дуновение свежего ветра, ее пугала лишь резкость перемены и мучительность, с которой она происходила.

Дайверы вышли на пляж в белых купальных костюмах, казавшихся особенно ослепительными по контрасту с их загорелыми телами. Николь видела, что Дик в мешанине фигур, теней и зонтов ищет глазами детей, и поскольку от нее он на время отвлекся, ослабил обычную хватку, смогла взглянуть на него спокойно, со стороны. Этот взгляд сказал ей, что дети нужны ему сейчас не потому, что он хочет защитить их, а потому, что ищет у них защиты. Быть может, его пугал сам пляж, на котором он чувствовал себя как сверженный правитель, тайно пробравшийся в свой бывший дворец. Она ненавидела теперь его мир – мир утонченных шуток и безупречной воспитанности, – забывая, что на протяжении многих лет он был единственным доступным ей миром. Что ж, пусть полюбуется своим пляжем, извращенным теперь в угоду вкусам лишенных вкуса людей. Хоть целый день будет искать, не найти ему ни единого камешка от той Великой Китайской стены, которую он когда-то воздвиг вокруг него, ни единого отпечатка ноги старого друга.

На какой-то миг Николь стало грустно, она вспомнила, как он граблями прочесывал песок, выбирая из него осколки стекла и всякий мусор; как когда-то в Ницце, на какой-то захолустной улочке они купили матросские штаны и фуфайки – потом парижские кутюрье воспроизвели нечто подобное в шелках, и это стало криком моды; вспомнила маленьких деревенских девочек, карабкающихся на волнорез и щебечущих по-птичьи: «Dites donc! Dites donc!»; вспомнила тармский утренний домашний ритуал, когда окна и двери неспешно открывались навстречу морю и солнцу… и многочисленные веселые придумки Дика, так быстро – всего за несколько лет – оказавшиеся погребенными в глубинах памяти…

Теперь пляжное общество представляло собой нечто вроде «клуба», хотя ввиду многонациональности его состава было трудно сказать, кого же в него не принимают.