Ночь с Достоевским

Я сейчас вспомнила сестру, *) она осудила бы меня за поездку и Италию, но я себя не осуждаю.

Какая-то страсть влечёт меня путешествовать: знать, видеть, и что же, разве она не законна? Вообще тот катехизис, который я прежде составила и исполнением которого гордилась, кажется мне очень узким. Это было увлечение, которое повело бы к ограниченности и тупости. Не есть ли, однако, это переход к тому совер[шенно] новому и противоположному пути.... Нет, тогда бы я призналась себе, ведь я же его обдумала и притом теперь я спокойна. Я замечаю, что в мыслях у меня совершается переворот.

Ф[ёдор] М[ихайлович] проигрался**) и несколько озабочен, что мало денег на нашу поездку. Мне его жаль, жаль, отчасти, что ничем не могу заплатить за эти заботы, но что же делать – не могу. Неужели-ж на мне есть обязанность – нет, это вздор.

14 сентября. Турин. 1863.

Вчера мы обедали с Ф[ёдором] М[ихайловичем] в нашей гостинице за table d’hote. Обедающие были все французы, молодые люди; один из них очень нагло посматривал на меня, и даже Ф[ёдор] М[ихайлович] заметил, что он как-то двусмысленно кивал на меня своему товарищу. Ф[ёдора] М[ихайловича] взбесило и привело в затруднение потому, что ему довольно трудно в случае нужды меня защищать. Мы решились обедать в другой гостинице. После того, как француз кивнул на меня своему соседу, Ф[ёдор] М[ихайлович] подарил его таким взглядом, что тот опустил глаза и начал острить очень неудачно.

17 сентября, Турин. 1863.

На меня опять [снизошла] нежность к Ф[ёдору] М[ихайловичу]. Я как-то упрекала его, а потом почувствовала, что неправа, мне хотелось загладить эту вину, я стала нежна с ним. Он отозвался с такой радостью, что это меня тронуло, и стала вдвое нежнее. Когда я сидела подле него и смотрела

на него с лаской, он сказал: «Вот это знакомый взгляд, давно я его не видал». Я склонилась к нему на грудь и заплакала.

Когда мы обедали, он, смотря на девочку, которая брала уроки, сказал: «Ну вот, представь себе, такая девочка с стариком, и вдруг какой-нибудь Наполеон говорит: “истребить весь город”. Всегда так было на свете».

*) Суслова-Эрисман, Надежда Прокофьевна, род. в 1842 г. Dольнослушательницей в Медико-Хирургическую (ныне Военно-Медицинскую) Академию.

**) «Фёдор Михайлович проигрался» – подтверждение этому находим в письме его к В.Д. Констант от 8 сентября 1863 г. (см. «Сев. Вестник» 1891 г., книга 10-я); он просит её переслать ему обратно за границу деньги, выигранные им по пути в Париж, которые он послал ей всего несколько дней назад для Марии Дмитриевны, находившейся тогда во Владимире.

22 сентября, Генуя. Вторник.

Ну, город! Дома с колокольню, а улицы в 2 вершка шириной. Дома расписаны и архитектуры чудовищной, крыши поросли травой; по улицам этим ходят итальянцы с открытой грудью и женщины с белыми покрывалами на голове; покрывало заменяет шляпку и мантилью.

Вчера в Турине читала о философии и сверх ожидания кое-что поняла. Авт[ор] говорит, что Кант остановился на положении: «Мы не можем понимать вещёй в них самих». А Гегель дошёл до того, что вещи существуют только в понятии. Под словом понятие он разумеет не личное понятие, но понятие, которое содержится в самих вещах. Потом авт[ор] делит понятие и понимание. Понимание у него общее, абсолютное, а понятие – частное, личное. Потом о понятии и реальности. Он говорит, что они хоть и посредственны, но диаметр[ально] противоположны: понятие существует о вещи, которая есть или может быть, а реальность – вещь, о которой существует или может существовать понятие.

24 сентября. Четверг. Ливорно. На палубе.

Вчера была сильная качка, я думала, что мы погибаем. На корабле есть матрос, говорящий по-русски, и норвежец-писатель, который переводил и читал кое-что из русской литературы, пожилой человек. Сегодня мы должны целый день стоять в Ливорно, затем, что корабль наш берёт новый груз. Матрос, говорящий по-русски, водил меня по кораблю, когда это было мне нужно, и при этом говорил мне «ты», что мне очень понравилось (это напоминает русского мужика, который не употребляет «вы»), да ведь он и учился у мужиков.

Сейчас пришли два итальянца, с которыми вместе мы переезжали «Мон-Сенис»: один очень молодой, другой – лет 32, оба очень серьезные, даже строгие; дорогой старший читал «Petit Napoleon». *)

Младший предлагал тогда мне виноград. Они оба мне нравятся. Тот итальянец, что у нас на корабле, который так усердно спрашивает меня о здоровьи и ухаживает за всеми больными, мне не нравится, он больше похож на француза, особенно, когда разговаривает с молоденькой девочкой, за которой он приударяет как-то на французский лад.

В эту минуту я сижу на верхней палубе очень близко к двум итальянцам. Француженка, едущая на поклонение св. Петру, проходя мимо меня, сказала, что я, верно, не хочу даром терять времени. Я отвечала, что имею слишком много работы и жалею, что в дороге много приходится даром терять времени.

Рим. 29 сентября.