Ночь в номере 103

– Разве не должен ты быть с гостями? – спросила Кумико, скрывая волнение.

Он ответил не сразу. Кумико услышала, как он взял со стола гребень, как вернул на место. Рюу подошел к ней, сел рядом, взял ее руки, поднес к своему лицу.

– Выслушай меня, – произнес он.

Рюу говорил отрывисто, рассказывал историю верного спутника Госпожи, делился тем, что скрывал ото всех, в чем не хотел признаваться Кумико, которая столько раз спрашивала о том, что же изменилось в нем за последний год. Кумико ловила движения губ кончиками пальцев. Когда он закончил, она заплакала.

– Я отступлюсь, – голос Рюу дрожал. – Пусть она покарает меня, я готов вынести любое наказание.

– Нет. – Снег метался перед слепыми глазами злой вьюгой, но впервые в жизни Кумико шла сквозь метель, а не наблюдала, как зима, сковавшая ее, покрывает весь мир. – Разве ты не чувствуешь, муж мой, в рёкане снова пахнет весной?! Весной любви. Разве не слышишь, как звучит моя бива? Будто вновь поет вместе с нами среди цветов в саду. Нет. Ты не отступишь.

Она горячо ответила своему Рюу, покрыла поцелуями надломленную линию губ и проводила до самой двери 103-го, а теперь отыскала его, наблюдавшего за братом и Мичи из-за мертвого дерева. Кумико видела, как зацвела густая крона кири, лишь раз. Гроздья бледно-лиловых соцветий касались волос Рюу, когда он рассказывал Кумико легенду о волшебной птице.

«Ты можешь загадать желание, не нужно ждать появления феникса», – сказал Рюу.

«Чего я могу желать, господин мой? Ты дал мне куда больше, чем я могла надеяться», – ответила Кумико.

Тень ветвей перемежалась их тенями, создавая единый узор.

«Разреши мне загадать за нас обоих», – попросил Рюу.

Дерево погибло в пожаре, Рюу не позволил срубить почерневший ствол. Незрячий снег Кумико смягчал укор покореженных ветвей. Но сторонился Рюу.

Близился вечер, и Рюу облачился в свадебное кимоно, то самое, что Кумико снимала единственной ночью, выпавшей их любви. На ткани отсутствовал серебряный дракон. Он давно жил на спине Рюу. Одна передняя лапа сжимала шею, вторая – подбиралась к сердцу, задние лапы укоренились в пояснице. Рюу прислонился к деревянной балке, размышлял. Он жил в коконе страшных мыслей, в руках держал острые ножницы. Не разрезал кокон, но готовился обрубить переплетения чужих судеб. Снег боялся дракона на его спине, зверь мог проснуться и опалить зиму. Кумико с грустью вспоминала дни, когда волосы Рюу были черными, а в уголках губ и во взгляде скрывалась мягкая улыбка.

Как-то зимой озябший в пути
Странник открыл дверь –
Снег на циновках и холод внутри,
Маленький дом на горе.

Звуки бивы походили на меткие стрелы. Они проникали в сердца тех, кого показывали. Кумико играла прежде всего для Рюу – и он откликался. Разжимались когти вокруг шеи, расслаблялась спина. Рюу сбрасывал чешуйчатые кольца дракона с груди. Снег венком ложился на белые волосы. Кумико могла остановить песню, чтобы расслышать, что говорит Рюу младшему брату и пробуждающемуся в двоих у онсэна чувству. И в то же время боялась услышать, как боялась, что сегодня последний день, когда она может видеть красоту своей тюрьмы.

Есть среди горя крохотный свет,
Дом на склоне горы,
Сколько бы долгих ни минуло лет,
Жди свою душу, жди.

Рюу шел к воротам. Там переминалась в нетерпении Хакусана-сан. Алая, целиком покрытая кровавой пеленой.

«Не стоит меня жалеть, моя Кумико. Я не жалею тебя. Жалость – признак стыда и страха. Я ничего не боюсь. Единственное, на что смею надеяться, – сострадание. Разделяя твою боль, я становлюсь ближе к тебе».

Рюу слышал музыку Кумико и отвечал. Кумико пыталась сострадать Хакусане-сан, сострадать Нобуо-сан и Мичи, Асу-сан и Сэдэо-сан, духам, томящимся в рёкане, самураю и его Госпоже, которые появятся, когда смолкнет бива.

Может, пройдет сто долгих зим,
Прежде чем ранней весной
Дверь ты откроешь свою перед ним:
«Здравствуй, хозяин мой!»

Бати оставлял на струнах следы. Звук обретал форму, лепестки хризантемы срывались с бивы и терялись на ковре снега, застелившем пол комнатки. Снег просил Кумико никогда не прерывать песни.

На вершине сосны каркал ворон. Эти квакающие звуки очаровывали Хакусану больше, чем первый зов кукушки в апреле. Умная птица видела сразу два мира: явный и тайный – и жила в обоих. Как Хакусана: одной ногой в настоящем, другой – в прошлом. Тесно ко второй ноге жалась граница мира мертвых, и в чернильной ночи под сводом ворот граница сжималась под пяткой.