Ночью вся кровь черная

И белые, и шоколадные, как говорит командир, все так же хлопали меня по плечу, но их смех, их улыбки стали другими. Теперь они очень, очень и очень меня боялись. Начиная с четвертой руки они стали шептаться.

В течение трех первых рук я был для них легендой, когда я возвращался, они меня чествовали, оставляли мне лучшие куски, угощали табаком, таскали ведрами воду, помогая мыться и чистить военную форму. В их глазах я читал благодарность. Ведь это вместо них я разыгрывал страшного дикаря, дикаря на военной службе. Противник, должно быть, трясся от страха, дрожал всем телом – от каски до сапог.

Поначалу мои боевые товарищи не обращали внимания на мой запах, запах смерти, запах мясника, разделывающего человеческие тела, но начиная с четвертой руки, они перестали меня нюхать. Они все так же оставляли мне лакомые куски, давали покурить табаку, собранного там и сям, одалживали одеяло, чтобы я согрелся, но улыбка теперь выглядела маской на их испуганных лицах. Они больше не помогали мне умываться, таская ведра с водой. Теперь я сам чистил свою военную форму. Вдруг все перестали хлопать меня со смехом по плечу. Видит Бог, я стал неприкасаемым.

Тогда же они отвели мне миску, кружку, вилку и ложку, которые оставляли в углу землянки. Когда я возвращался поздно вечером после атаки, гораздо позже остальных, в ветер ли, в дождь или в снег, как говорит командир, кашевар велел мне забрать их оттуда. А когда он наливал мне суп, то внимательно следил, чтобы не коснуться поварешкой ни краев, ни дна моего котелка.

Пошла молва. Пошла себе, пошла, постепенно обнажаясь. Понемногу теряя стыд. Сначала она была одета как надо, красиво, с украшениями, с медалями. А потом – вот бесстыжая – осталась с голой задницей. Я не сразу ее заметил, мне плохо было слышно, я не знал, что она там затевает. Все видели, как она бежит впереди, но мне никто ничего не говорил. Но, в конце концов, я расслышал то, что говорилось шепотом, и узнал, что странный понемногу превратился в сумасшедшего, а сумасшедший – в колдуна. Солдат-колдун.

Только не говорите мне, будто на поле боя не нужны сумасшедшие. Видит Бог, сумасшедший ничего не боится. Остальные, белые или черные, разыгрывают комедию, изображают буйное помешательство, чтобы спокойнее было подставляться под пули противника. Так они могут без особого страха бежать впереди смерти. Надо быть по-настоящему сумасшедшим, чтобы слушаться капитана Армана, когда он отдает приказ идти в атаку, зная, что у нас практически нет шансов вернуться живыми. Видит Бог, надо быть сумасшедшим, чтобы с воплем выскакивать из земного брюха. Ведь пули противника, эти шарики, падающие с металлического неба, не боятся воплей, им не страшно пробивать головы, вонзаться в мясо, ломать кости и обрывать жизни. Но временное помешательство позволяет забыть правду о пулях. Временное помешательство на войне – родной брат храбрости.

А вот когда ты кажешься сумасшедшим все время, постоянно, безостановочно, тогда тебя начинают бояться даже твои боевые друзья. Тогда ты перестаешь быть для них храбрецом, которого смерть не берет, тогда они начинают считать тебя другом смерти, ее пособником, ее больше чем братом.

VII

Для всех солдат, черных и белых, я стал смертью. Я знаю, я понял. Белые они или «шоколадные», как я, все они думают, что я колдун, пожиратель человеческого нутра, демон. Что я был таким всегда, но война пробудила во мне эту сущность. Пошел слух, будто я съел нутро Мадембы Диопа еще до того, как он умер. Бесстыжая молва утверждала, будто меня надо бояться. Молва с голой задницей говорила, будто я пожираю нутро не только противников, но и нутро друзей тоже. Распутная молва говорила: «Осторожно, будьте внимательны. Что он делает с отрезанными руками? Он показывает их нам, а потом они исчезают. Осторожно».

Видит Бог, я, Альфа Ндие, последний сын старого человека, видел, как бежит за мной молва – полуголая, бесстыжая, как непристойная девка. Тем временем белые и «шоколадные», которые тоже видели, как молва бежит за мной, и сами срывали с нее на ходу последнюю одежду, щипая ее со смехом за голую задницу, продолжали мне улыбаться, разговаривать со мной как ни в чем не бывало. Внешне они были приветливыми, но изнутри их раздирал ужас, даже самых сильных, самых стойких, самых храбрых из них.

Когда командир готовился свистком подать сигнал к выпрыгиванию из земного брюха, чтобы мы, как дикари, как временно помешанные, бросались под вражеские шарики, которым наплевать на наши вопли, никто больше не хотел находиться рядом со мной.

Никто больше не смел коснуться меня локтем в разгар сражения, при выходе из теплой земной утробы. Никто больше не осмеливался упасть рядом со мной под пулями противника. Видит Бог, я остался на войне совсем один.