Ночью вся кровь черная

В тот день, несмотря на весь свой ум, всю свою ученость, Мадемба Диоп не раздумывал. Я знаю, я понял, мне не следовало насмехаться над его тотемом. До того дня я мало думал, я не обдумывал и половины того, что говорил. Своего друга, своего больше чем брата, не толкают на то, чтобы он выскакивал из земного брюха, вопя громче остальных. Своего больше чем брата не тащат за собой во временном помешательстве в такое место, где венценосный журавль не протянул бы и секунды; на поле боя, где не растет ни травинки, ни деревца, словно полчища железной саранчи много лун утоляли здесь свой голод. На поле, засеянное миллионами железных шариков – зерен войны, – из которых ничего не вырастает. На изуродованное шрамами поле боя, созданное для плотоядных хищников, а не для птичек.

А теперь – вот. С тех пор как я решил думать самостоятельно, не запрещая себе ничего в смысле мыслей, я понял, что вовсе не противник с голубыми глазами убил Мадембу Диопа. Это я сам. Я знаю, я понял, почему я не добил Мадембу Диопа, когда он умолял меня об этом. «Человека нельзя убить дважды, – должно быть, нашептывал мне тихим голосом мой разум. – Ты уже убил твоего друга детства, – шептал он мне, – когда насмехался над его тотемом в день перед боем и когда он первым выскочил из земного брюха. Подожди, – все шептал и шептал мне мой разум, – подожди немного. Совсем скоро, когда Мадемба умрет без твоей помощи, ты поймешь. Ты поймешь, что не добил его, хотя он и просил тебя об этом, чтобы потом не упрекать себя за то, что ты довершил чью-то грязную работу. Подожди немного, – должно быть, шептал мне мой разум, – скоро ты поймешь, что ты сам и был противником с голубыми глазами, который убил Мадембу Диопа. Ты убил его своими словами, своими словами ты вспорол ему живот, сожрал его нутро».

Тут уж ничего не остается, как думать, что я – пожиратель душ, демон. А так как я думаю теперь всё, что мне заблагорассудится, я могу во всем признаться себе по секрету, в уме. Да, я сказал себе, что, должно быть, я и правда – демон, пожиратель человеческого нутра. Но подумав так, я сразу решил, что не должен верить таким вещам, что быть такого не может. Да на самом деле, это не я так и думал-то. Просто я оставил дверь своего разума открытой для чужих мыслей, которые принимал за свои. Я не прислушивался больше к тому, что думаю сам, а слушал других, тех, кто меня боялся. Когда считаешь, что ты сам волен думать все, что тебе заблагорассудится, надо быть очень осторожным, чтобы тебе в голову не пробралась потихоньку чья-то чужая, переодетая мысль, загримированная мысль отца или матери, перекрашенная мысль дедушки, тайная мысль брата или сестры, мысли друзей или даже врагов.

Так что вовсе я не демон, не пожиратель душ. Так думают те, кто меня боится. А еще я не дикарь. Это только мои белые командиры и противники с голубыми глазами так думают. Настоящей причиной гибели Мадембы стали мои насмешки, мои обидные слова про его тотем – вот это моя собственная мысль, мысль, которая принадлежит мне самому. Это из-за моего большого рта он выскочил с воплем из земли, чтобы показать мне то, что я и так уже знал, – что он храбрец. Зачем я посмеялся над тотемом моего больше чем брата – вот вопрос. Как в моей голове расцвели такие обидные слова – острые как челюсти железной саранчи в день атаки, – вот вопрос.

А ведь я любил Мадембу, моего больше чем брата. Видит Бог, я так любил его. Я так боялся, что он умрет, я так желал, чтобы мы оба живыми и невредимыми вернулись в Гандиоль. Я был готов на всё, лишь бы он остался жив. На поле боя я повсюду следовал за ним. Как только капитан Арман свистком подавал сигнал к атаке, предупреждая противника, что мы сейчас выскочим с воплями из земного брюха, чтобы противник был готов стрелять по нам, я прилеплялся к Мадембе, чтобы пуля, которая ранит его, ранила бы и меня, или чтобы пуля, которая его убьет, убила бы и меня, или чтобы пуля, которая пролетит мимо него, пролетела бы и мимо меня тоже. Видит Бог, в дни атаки на поле боя мы бежали плечом к плечу, чувствуя локоть друг друга. Мы в одном ритме с криком бежали на врага, одновременно стреляли из винтовок, мы были как два брата-близнеца, в один и тот же день или в одну и ту же ночь вышедших из материнской утробы.

Тогда, видит Бог, я не понимаю. Нет, я не понимаю, зачем в один прекрасный день я стал намекать Мадембе Диопу, будто он не настоящий воин, будто он не храбрец. Думать самостоятельно не означает всё понимать. Видит Бог, я не понимаю, зачем в один прекрасный день – день кровопролитной битвы, безо всякого на то смысла, не желая его смерти, надеясь, что мы оба живыми и невредимыми вернемся в Гандиоль, я своими словами убил Мадембу Диопа. Я не всё еще понимаю.

IX

На седьмой отрубленной руке им надоело.

Всем надоело, и белым, и «шоколадным». Командирам и не командирам.