Ночная смена

Я вижу на плече и на тыльной стороне кисти покойника наколки, но не могу разобрать, что там изображено.

Яна Яковлевна зашивает трупу живот и тихо напевает партию Кармен, а я продолжаю копаться в своей внутренней библиотеке.

III

У петербургской писательницы Фигль-Мигль есть роман «Эта страна», сюжет которого построен на идее воскрешения мертвых. Президент РФ издает указ о реализации Национального проекта, в основе которого лежит концепция «Философии общего дела» Николая Федорова. Власть возвращает к жизни людей, репрессированных в 20‒30-е годы, чтобы «пополнить генофонд русского народа», решить демографический вопрос.

Вообще, довольно интересно получается. Колонизация прошлого находит в романе «Эта страна» буквальное воплощение. Как замечает один из персонажей, «режим поднял мертвецов в последней попытке устоять»; власть насилует прошлое, чтобы продлить себя, – звучит знакомо.

Мертвецы как угнетаемый класс – это вообще важная тема последних лет. Лучше всех об этом написала Мария Степанова, в ее книге «Памяти памяти» есть такие строки: «К началу нового века мертвые, это невидимое и неописуемое большинство, оказались новым меньшинством, бесконечно уязвимым, униженным, пораженным в правах. Бездомный имеет право возмутиться, если его фотография возникнет на обложке семейного календаря. Человек, осужденный за убийство, может запретить публикацию своих дневников или писем. Есть только одна категория, начисто лишенная этого права [– мертвые]».

Что же касается романа Фигль-Мигль, он не оправдал моих ожиданий, но у исходной идеи явно был потенциал. Вдохновившись книгой, я попытался вообразить, куда еще можно направить эту историю и как могла бы выглядеть, скажем, экранизация «Этой страны». Возможно, думал я, это будет история о том, что, воскресив мертвых, власть по инерции снова начнет их репрессировать по второму кругу. Ведь, воскресив сотни тысяч граждан, любая власть неизбежно столкнется с кучей проблем правового характера. Хотели как лучше, а получили наплыв беженцев.

Я подумал, что было бы классно написать роман от лица одного из воскресших, «мигранта из прошлого», которого держат в центре «социальной адаптации»[12]. Ведь если даже теоретически представить себе, что сотни тысяч покойников завтра воскреснут, то главным последствием такого чуда будет неизбежное образование отдельных, огражденных территорий, на которые воскресших обязательно начнут сгонять. Фактически воскресшие ничем не буду отличаться от, скажем, сирийских беженцев в сегодняшней Европе – они столкнутся с неприятием, проявлениями ксенофобии и нежеланием живых людей делить с ними земли и жилплощадь.

Чем дольше я думал об этом, тем больше мне нравилась параллель: покойник = беженец. Я рисовал в воображении антиутопию, в которой прошлое существует параллельно с настоящим, но оно полностью вытеснено в гетто. В каждом городе есть районы-анклавы, в которых живут воскресшие жертвы репрессий 30-х годов. И даже в этой своей новой жизни воскресшие не имеют права голоса. Из гетто они могут выйти, только получив специальное разрешение и пройдя сквозь КПП. По утрам каждый воскресший отправляется на службу в «современную» часть города и выполняет работу, которой обычно заняты мигранты из бедных стран, – дворника, грузчика, таксиста, разнорабочего на стройке. Фактически мертвых эксплуатируют, потому что у них нет прав, нет профсоюзов, а значит, даже пожаловаться на условия труда они не могут.

Что будет дальше? Забастовки, стачки воскресших? Когда я рассказал об этом своему другу, он сказал, что сюжет о «бунте прошлого» звучит как левацкая фантазия – очередная притча об угнетенных классах. И он прав, так и есть, но именно это мне и нравилось. Рабочие-покойники из гетто – воплощенное подсознание – начнут устраивать набеги на «современные», «живые» части города, начнут захватывать их и объявлять своими. Уставшее от издевательств прошлое начнет уродовать и убивать настоящее, а власть, конечно же, ответит новыми репрессиями – ну, просто потому, что ничего другого власть в России не умеет.

IV

Я разглядываю покойника: заостренные черты лица, жиденькая, отдающая рыжиной борода. Я вижу наколку на плече – она синяя, размытая. С трудом, но различаю крест и прибитого к нему Христа; на голове у Христа огромный терновый венец, который выглядит как витки колючей проволоки. Я склоняюсь поближе, чтобы убедиться, – так и есть, это колючая проволока. Похоже, покойник – бывший зек. Поэтому я подумал о Зоне? Я снова ловлю себя на мысли о том, насколько топорной бывает реальность: если я опишу эту наколку в тексте, все решат, что я ее выдумал, слишком уж удобный образ – и тем не менее вот она.

Я продолжаю копаться в своей внутренней библиотеке и вспоминаю еще одну книгу, которая идеально дополняет все мои предыдущие соображения на тему покойников, зеков и беженцев, – это «Репетиции» Владимира Шарова. Главный русский роман о вечном возвращении и повторении одного и того же библейского сюжета – Исхода.