Ночная смена

Террористическая линия здесь, впрочем, не единственная, текст построен нелинейно, повествование то и дело скачет вперед-назад, параллельно автор раскрывает отношения Имтиаза с женой-англичанкой, рассказывает о его жизни в Англии до и после роковой поездки в Пакистан. И так тема жертв религиозного фанатизма у Сахоты рифмуется с темой усталости от семейного быта и унылой жизни синего воротничка, и ближе к концу роман-о-терроризме оказывается историей о безвольном муже, который наблюдает за распадом семьи и чувствует полное бессилие от того, что семейное счастье ускользает, а как его вернуть – неясно, и потому отчаянно хватается за свою «веру» и «избранность».

Такой же мотив, кстати, обратите внимание, есть в романе Зэди Смит «Белые зубы». Один из его персонажей – Самад Икбал, стареющий бангладешский иммигрант, недовольный своей жизнью, с юности работающий официантом. Чтобы хоть как-то справиться с чувством собственной ненужности и незначительности, он ударяется в религию и в традиции, третирует детей, заставляя их чтить своего великого деда, и вообще всячески досаждает семье истовыми попытками обрести в этом мире хоть какие-то корни – это и смешно, и трагично одновременно.

Зэди Смит показывает его жизнь в таком довольно карикатурном ключе и даже позволяет себе такое обобщение, я процитирую здесь:

«Если религия – опиум для народа, то традиция – анальгетик еще более опасный, потому что часто кажется безобидной. Религия – это тугой жгут, пульсирующая вена и игла, а традиция – затея куда более домашняя: маковая пыль, добавленная в чай; сладкий кокосовый напиток, приправленный кокаином»[40].

И, как мне кажется, у Санджива Сахоты в романе тоже есть этот мотив – попытка героя обрести хоть какую-то почву под ногами через откат к традициям, через архаизацию.

В одном из интервью Сахота признавался, что его любимая книга – «Анна Каренина», и эта любовь, попытка подражать Толстому в дебюте видна сразу. Собственно, «Улицы» – это роман о семье: у главного героя их две: настоящая (мать, жена, дочь) и фальшивая («братья по оружию», «духовный лидер») – и обе постоянно борются за него. Очень символично, что вторая, лжесемья, появляется в его жизни именно на похоронах отца, вербовать его начинают именно там.

Эти толстовские метания – лучшее, что есть в романе. Герой Сахоты не просто мечется между двумя семьями, его выбор гораздо сложнее – это моральный выбор любого мигранта с Востока, вечного чужака: попытка примирить, уместить в себе Запад и Восток. И кажется, сам автор не верит, что эти два мира смогут договориться – слишком разные у них цели и ценности.

В итоге у Сахоты получилась такая довольно грустная книга о том, что выход из одной клетки – это одновременно вход в другую, не более.

НоВайолет Булавайо. «Нам нужны новые имена»

Это книга зимбабвийской писательницы НоВайолет Булавайо, в 2013 году попавшая в короткий список Букеровской премии.

«Имена» – это попытка нанести Зимбабве на карту мира. Булавайо сознательно срезает с романа весь метафорический и символический жир. Только кожа да кости. «Имена» похожи на фоторепортаж с места трагедии: каждая глава как нечеткий снимок, будто сделанный ребенком, всегда чуть-чуть в расфокусе. Вот бульдозеры сносят наш дом, чтобы освободить площадку для добычи алмазов; вот мы пытаемся их остановить, и нас избивают полицейские; вот мы с друзьями играем в «Найди бен Ладена»; а здесь мы хороним мальчишку из соседнего двора.

Короткими зарисовками Булавайо отлично передает реалии страны третьего мира. Реалии, в которых дети, увидев повесившуюся женщину, не кричат от ужаса и не зовут на помощь, но – просто снимают туфли с ее ног, чтобы продать их и купить хлеба. Потому что голод сильнее страха.

Но и на этом автор не останавливается: перевалив через экватор, книга начинает отращивать новый сюжет. По сути, «Нам нужны новые имена» не один, а целых два романа. Главную героиню забирают родственники из Америки; она переезжает в штат «Мичуган», и вот тут-то начинается совсем другой текст – эдакий «Мир глазами гастарбайтера» и чуточку «Пигмалион», ведь героиня здесь сама себе и Хиггинс, и Элиза Дулитл. Она сама лепит из себя нового человека. И это пересоздание себя приводит к тому, что со временем она утрачивает связь с людьми из прошлого мира. В романе есть сцена, где героиня по телефону разговаривает с друзьями детства, живущими в Зимбабве, теми самыми, с которыми она снимала туфли с повешенной женщины, и осознает, что теперь они ей чужие, что им не о чем поговорить. То есть вот здесь можно опять увидеть этот маркер постколониального романа: героиня застревает между двумя культурами и уже нигде не чувствует себя как дома. То есть мир, может, и стал глобальным в смысле географии и сотовой связи, но культурные границы все еще очень сильны, и, возможно, даже сильнее, чем раньше.