Ночная война

Их безмятежности и уверенности в себе впору было позавидовать: они вели себя так, словно всегда были тут хозяевами. В деревне оставались местные жители, а также бродячие красноармейцы – вроде тех, с кем уже встречались. Немцы чинной колонной въехали в деревню, спешились на пятаке в центре населённого пункта, а потом по команде унтер-офицера стали вразвалку расходиться. Высунулась из открытой двери растрепанная молодуха, в страхе приезжала ладошку карту, за ней возникло испуганное лицо мужчины в фуфайке на голое пузо, он оттащил деваху, захлопнул дверь. Но двое солдат уже были во дворе, подходили к крыльцу, держа автоматы на изготовку. Они что-то кричали, выстрелили в воздух, приоткрылась дверь, робко вышла молодуха, за её спиной мялся представитель сильного пола. Немцы смеялись, делали приглашающий жест, а на другом конце деревни распахнулась калитка от удара кованным сапогом, приземистый пехотинец выставив ствол, хозяйской поступью шагал по дорожке. Из бани выскочили трое оборванцев, бросились к плетню на задах участка, немец открыл огонь: красноармейцы встали как вкопанные, вскинули руки. И этот вояка источал гостеприимные жесты, заходился от смеха. Трое бойцов поколебавшись побрели к калитке, руки при этом не опускали. По всей деревне происходило одно и тоже: немцы собирали людей, выгоняли на дорогу. Люди не сопротивлялись, делали всё, что велено – наблюдать за этим было тошно.

Шубин кусал губы, готов был сгореть от стыда за этих людей. За пятнадцать минут все кончилось: сначала людей выгнали на дорогу, они озирались, мялись как бедные родственники. Немецкий солдат снисходительно похлопал по плечу светловолосого паренька, тот втянул голову в плечи. Людей погнали к пятаку в центре деревни, они брели как покорное стадо, повинуюсь гортанным окрикам. Немцы бегло прошлись по всем дворам, заглянули в дома, сараи, проинспектировали постройки для живности. Безоружную толпу охраняли только двое и никому не пришло в голову напасть на солдат, завладеть оружием. Шубин не мог понять: во что превратилась эта армия, потерпевшая сокрушительное поражение? Где элементарная гордость, исконная непокорность захватчикам?

Немцы собрали человек сорок, повели их из деревни солдаты по одному, разбирали велосипеды, седлали их, снова баловались, катались зигзагами, у подножия холма пришлось спешиться – трудно ехать в горку. Гаркнул унтер, пальцем поманил ближайшего красноармейца, сунул ему велосипед: дескать, кати! Остальным почин понравился – они тоже раздали свои транспортные средства, пленные покорно катили их в гору, не глядя на товарищей. Немцы вразвалку шли по обочинам, обменивались впечатлениями.

Их расстреляли как на полигоне: с двух сторон залпы ППШ накрыли окраину деревни. Немцы падали как подкошенные, двое побежали в лес – с головой сегодня явно не дружили. Навстречу поднялась фигура в пятнистом комбинезоне: сержант Уфимцев бил по фашистам в упор, они дёргались как куклы в театре марионеток. Красноармейцы, спасаясь от пуль, повалились на дорогу, бренчали велосипеды. Двое выживших солдат залегли у них в тылу, стали отстреливаться, возмущению не было предела: кто посмел? Прыщавому очкарику пуля пробила каску, он уронил голову, второй подпрыгнул, пустился наутёк, выбросив автомат – бегать парня научили, а вот увёртываться от пуль не очень – автоматная очередь перерубила ногу, он повалился как срубленное дерево, покатился в канаву. Вторая очередь перебила позвоночник и он развивался в грязи как червяк, насаженный на шило, пускал пузыри. На ликвидацию конвоя хватило минуты. Все остались живы, пленные тоже не пострадали.

– В норматив уложились, товарищ лейтенант! – хохотнул Кошкин, возникая из-за дерева. – Можно выходить?

– Можно, Кошкин, сделай одолжение, – разрешил Глеб. – Мы же не байки, в лесу сидеть. Выходим, товарищи, не стесняемся.

Пленные поднимались, растерянно таращились на вырастающих из травы разведчиков, у многих пылали щёки, им словно языки отрезали, все молчали.

– А почему народ безмолвствует? – удивлённо спросил Глеб. – Не иначе стыд проснулся, а товарищи?

Народ подавленно молчал, отводили глаза. Немецкий солдат, распростёршийся на дороге, ещё подавал признаки жизни, пучил глаза, дрожали пальцы рук – короткая очередь оборвала мучение.

– Надо же, Онике воины, бойцы рабочей крестьянской Красной Армии, мать их в душу! – выругался Боровой. – Смотреть на них противно. Не повезло поблаженствовать у немцев в плену. Товарищ лейтенант, а давайте их тоже расстреляем!

– А давайте! – воскликнул Глеб. – Чего нам это стадо баранов? Пусть на том свете от срама обтекают.

Красноармейцы зароптали, стали покрываться бледностью. Толпа действительно выглядела жалко, у многих прохудились сапоги, вместо пилоток на головах были крестьянские шапки, заплакал светловолосый паренек – ему на вид было не больше восемнадцати.