Ночное кино

– Вскоре, впрочем, я выбросила из головы этот курьезный обед, поскольку некая мужеподобная баба с потным лицом и горящими черными глазами объявила, что Кордова готов со мной побеседовать. Меня многочисленными коридорами провели в большую комнату с рядами картотек и длинным столом. Во главе стола сидел человек. Как король на троне, а вокруг горы бумаг, фотографий натуры, костюмов, заметок к сценариям. Он был толстый, но не гротескно, как разжирел Орсон Уэллс, или Хичкок, или даже Брандо. Массивность его была, как бы это сказать, элегантна. Круглое лицо, густые черные волосы, очки – круглые чернильно-черные линзы. Он был красив. То есть мне так кажется. Бывают, знаете, лица, которые завораживают, и однако спустя несколько минут их забываешь, будто мозг не в силах запомнить эти черты, как не в силах вызубрить бесконечное число. Вероятно, это из-за очков – потому что нет глаз. Я поначалу решила, что он слеп, но слеп он не был: поглядел на меня, а затем оповестил, что у меня на губе петрушка. И не ошибся, как ни печально это признавать. Затем спросил, хочу ли я у него сниматься. Само собой, я с жаром ответила да, о да, еще как. Я его пылкая поклонница еще со времен «Силуэтов». Он улыбнулся. А потом засыпал меня неуютными вопросами – чем дальше, тем интимнее и острее. Есть ли у меня семья, парень, веду ли я активную половую жизнь, как часто хожу к врачу, кто мой ближайший родственник? Я здорова? Пуглива? Он вникал в самые глубины. Интересовался, чего я боюсь: высоты, пауков, утонуть, моря. Сколько боли мне приходилось вытерпеть? Каков мой худший кошмар? Я уже заподозрила, что цель допроса – не познакомиться со мной или понять, гожусь ли я на роль, но скорее выяснить, насколько я одинока, кто заметит, если я исчезну или изменюсь. Я то и дело спрашивала, что за роль. Очень хотела почитать сценарий. В ответ – лишь молчание и хитрая улыбка. Наконец вошла какая-то женщина и увела меня. Мне казалось, он терзал меня больше часа. Но нет, всего пятнадцать минут.

Оливия глубоко вздохнула и здоровой рукой подлила нам чаю. Когда она щипцами подхватила кусок сахару и уронила себе в чашку, я с удивлением отметил, что пальцы у нее трясутся. Она нервничала.

– Стало ясно, – снова заговорила она, – что обсуждение «Тисков для пальцев» продолжится после ужина. Служанка проводила меня в мою комнату. Дом был огромный, комната моя – целые апартаменты: окна во всю стену, занавески прозрачны, как свадебная фата, далеко под холмом видно озеро. Я никогда не бывала в таком красивом жилище. Я прилегла, хотела подремать минутку, но глубоко уснула. Должно быть, вымоталась в дороге. Через три часа я внезапно проснулась в темноте, ловя ртом воздух, и горло болело так, будто меня душили. Запястья и локти ныли, словно меня придавливали к постели. Взаправду больно. Но в комнате никого не было, и ни веревок, ни наручников – ничего. А потом я в ужасе увидела, что чемодан мой пуст. Вся одежда аккуратно развешена в гардеробе. Даже белье уже в ящике, аккуратными стопками. И выложено мое платье, которое, видимо, полагалось надеть к ужину, вместе с серьгами и серебряным гребнем. Окна распахнуты, вздуваются занавески. Когда я засыпала, окна были закрыты. Все волоски на руках встали дыбом, будто меня вот-вот молнией ударит. Я думала только об одном. Бежать. Ужин в восемь, приглашены другие гости. Мне было все равно. Я побросала одежду в чемодан, выскочила, отыскала черную лестницу. Вылетела в ночь. Нашла свою машину на стоянке и уехала, не включая фар. Поначалу была уверена, что за мной гонятся. Позади за поворотами мелькали фары. Но когда я добралась до ворот, фары исчезли. Ворота были закрыты. Я вылезла, отперла их и в панике умчалась. Ехала шесть часов без передышки. Но это чувство – тяжесть, удушение, будто все тело мое сжимали тисками, – оно не проходило еще много дней. Я едва не пошла сдаваться в больницу.

Оливия замолчала, взяла из вазы два апельсиновых птифура, один съела сама, другой скормила пекинесу. И горестно улыбнулась нам:

– Конечно, со временем это воспоминание становилось все унизительнее. Время высасывает из памяти и страх, и боль. Я рассудила, что мой так называемый ужас – лишь плод молодости, разыгравшегося воображения. «Искажение», фильм Кордовы о заразном подростковом безумии, в свое время сильно меня потряс. Разум сыграл со мной шутку. Я подменила искусство жизнью или наоборот. Вскоре после я отправила Кордове три записки с извинениями, но в ответ получила лишь весьма неучтивую отповедь.

– Что он написал?

– Нечто в том смысле, что, если даже я останусь последним человеком на Земле, он ни за что не возьмет меня к себе сниматься. Видимо, приглашение в «Гребень» было пробами, а я их провалила.

Я невольно усмехнулся. Слова ее безупречно подтверждало письмо, которое Бекман демонстрировал студентам.

Оливия небрежно дернула плечом: