Ночной карнавал

Публика орала от возбуждения. Плясала. Люди показывали пальцами на костер. Сколько этот молодчик… граф Анжуйский… заплатил негру, хозяину «Сен-Лоран», за забаву?!.. Несчислимо… Разумом не осилить… Вот что делают деньги, господа… Глядите, глядите!.. Огонь долез ей до живота!.. Обнял ноги!.. Почему она молчит?!.. Почему рот ее сомкнут подковой?!.. Ори!.. Ну, ори же!.. Бейся!.. Вырывайся!.. Страдай!.. Она молчит! Молчит! Молчит! Огонь не вырывает ни стона у нее! Это безобразие, граф!.. Почему?!..

Дураки!.. Истязатели!.. Освободите женщину!..

Заткнись!.. За все заплачено сполна!..

Мадлен. Молчи. Молчи, Мадлен. Анна Аркилеи. Она все вспомнила. Прелестная актриса Аннита, Нита, Нинетта, Аннунциата. Ее сожгли там, на Сан-Марко. Она, белокурая, с нитями жемчуга в волосах, с пышной грудью, с глазами длинными и чуть раскосыми, как у молочной коровы, цвета спелой сливы, так часто снилась ей. Возлюбленная Якопо Робусти, прозванного Тинторетто. Тинторе, Тинторетто. Маленький красильщик. Он малевал огромные холсты, замазывал стены, разрисовывал фигурами, летящими в пустоте неба, своды и абсиды мрачных закопченных церквей в Венециа. Он так любил свою Анниту. Как Куто — ее. Он, сжимая ее в объятьях, шептал ей: «Шея твоя лебяжья… грудь твоя — два спелых персика… глаза твои — брызги синей утренней лагуны… Поедем кататься в гондоле сегодня?.. Ты поешь в опере во Дворце Дожей вечером, и весь день наш, весь великий, расчерченный стрелами каналов, перехваченный поясами мостов, пронизанный звуками уличных песен, вышитый нашими поцелуями и объятьями день!.. День… И будет ночь… И будет утро…» Да, утро. Когда ее сожгут. По приговору инквизиции.

Разве сейчас есть инквизиция, Мадлен?!

Как видишь, есть.

Огонь взбирается выше. Непереносимая боль. Сейчас она закричит. Тише! Сожми зубы! Закуси губу.

Они не дождутся крика.

Никогда.

Скорей бы все кончилось. Что ты медлишь… что копаешься, возишься, огонь. Быстрее, раззява. Лентяй. Как медленна людская гибель. А она-то думала, представляя смерть: раз — и кончен бал, погасли свечи. И в тюрьме моей темно.

Где она слышала эту песню?!

Рус… Рус… Князь… Мама…

— Мама!.. Мама!..

Кто это кричит?.. Это кричит она?.. Нет, это голос Ангела. Он парит над ней, под потолком. Он рыдает, сжав золотые ручки. О, плачь, небесный ребенок. У нее никогда не было ребенка земного. Так хоть в небесах она понянчит тебя. Потешится. Покормит тебя грудью… которую лишь мяли, кусали, царапали… пытались любить… А дитя никогда не тянуло ее гудь ручонками, не впивалось ротиком, кормясь, высасывая силу и соки, драгоценные капли земного молока… Жизнь… Жить… Как прекрасно жить, Мадлен… Как страшно умереть.

И внезапно она почуяла, как сильные руки хватают и рвут, остервенело, жутко, напрягая мышцы, железными пальцами, ударяют чугунными кулаками пеньку веревок, узлы цепей, вместе с путами рвут и ее платье, обнажая ее, да тут уже не до приличий, выхватывают ее из огня, полуголую, обгоревшую, в ожогах, в волдырях и пузырях, цепи и канаты летят в сторону, она не может стоять на обгорелых ногах, человек, порвавший ее веревки, словно дикий зверь, рыча и сотрясаясь всем телом, хватает ее и взваливает себе на плечо, будто убитую корову, и тащит прочь, бежит с ней по полному кричащих людей залу, расталкивая толпу, пробивая головой заслоны табачного дыма, и за ним летят крики: «Постой!.. Куда!.. Держи!..» — и никто не успевает даже броситься за ним вдогонку — так стремителен его бег, так неожиданно все происходит, что люди так и остаются стоять с разинутыми ртами, из которых не успевает вылететь крик, а человек с Мадлен на спине добегает до входной двери, рвет ее, закрытую, с петель, железно лязгает, дерево хрустит, ломаясь, он отбрасывает дверь в сторону с грохотом, холодный воздух и клубы пара врываются в проем, и человек вместе с Мадлен выбегает на улицу, и она чувствует, как холод охватывает объятьем ее тело, как всаживает в нее зубы озноб, как страшно болят ожоги, и она понимает, что боль- это жизнь, что если болит — значит, она жива, — и кричит от радости и боли, кричит, лежа поперек плеча чужого человека, ее спасителя; кричит, и голова ее мотается, свисая вниз, и волосы летят в снегу желтым флагом:

— Жива!.. Жива!.. Ура!..

Человек с Мадлен на плече бежал по ночным улицам Пари.

— Куда ты несешь меня?..

Ее слабый голос, казавшийся ей криком, донесся до него.

Авто шуршали, скользя мимо него, бегущего с женщиной на спине. Никто не останавливался. Пари не удивлялся ничему. Близилось время Большого Карнавала. От людей можно было ждать всего, чего угодно.

— Молчи. Я несу тебя в убежище. Там тебя никто не тронет. Не найдет.

— Где это?..

— В храме Нострадам.

Он перебежал широкую, в огнях, украшенную лентами улицу — цветные тряпки были протянуты из окон одной стороны улицы до окон другой, мотались на метельном ветру — и побежал по старому каменному мосту через узкий канал на остров, где возвышался огромный древний храм, одна из святынь Пари.