Ночной карнавал

Не изловишь, Гришка, судьбу. Не ухватишь за хвост небесную звезду хвостатую, что бежит по ночи, как белая лиса по темному лесу. Не береди свою рану. Возьми меня за руки. Утони головою, лицом в моих ладонях. Царица умирает, и ты смиренно прими уход ее; исцелуй руки ее; воспомни, как вы с нею любилися, как веселились и играли — в садах, на прогулках, на охоте, на военном смотре, в лодках, летящих по реке, изукрашенных цветными флажками, на лошадях скача по просторам родных полей, в бальных залах, слепящих сотней свечей и обнаженными женскими прелестями, и на ложе, на вашем единственном ложе, ибо сколько бы любовников ни было у женщины, сколь бы возлюбленных ни сжимал в объятьях мужчина, все равно есть избранник; любимый; навечный. Ты помнишь запах перины, куда я заставляла девок втыкать промеж пуха пучки сена, чтоб духмяннее пахло, чтоб вспомянули мы летние луга и поля, земляничные поляны, где досыта, ненасытные, обнимались с тобою?!.. Вся красота мира — в тебе. Положи голову на одеяло… сюда… ох, больно, раны не касайся, живот разверстый не тронь… живот, многажды целованный тобою… к коему тело свое горячее прижимал… да так и засыпал — головою на моем животе… как ребенок… как сынок мой…

— Царица… Царица… не умирай…

Поют. Сумрачно, гневно. Звуки сходятся над моею головой, как купол собора. Митрополит сыплет часто, скороговоркою, священные, зернами, золотые слова. Они светятся во тьме. Тьма обнимает меня. Уже недолго осталось. Боль исчезла. Осталась лишь тьма. Она надвигается на меня. Обступает. Наваливается, и я не в силах ее спихнуть с себя. Тьма, насильница. Ты подчинишь меня. Ты возьмешь меня. Ты завладеешь мной скоро. Сейчас.

И из последних сил я беру в руки голову возлюбленного моего, поднимаю чугунные веки, и гляжу, гляжу в любимые глаза, гляжу, видя дно, видя бездонность, видя то, что не смогла увидеть при жизни, обнимая и целуя его.

— Прощай!.. прощай…

И, прежде чем тьма накрыла меня и забила мне дышащее, хрипящее горло черною, беспощадною плотью своею, мы успели слить губы: он — пылающие, я — холодеющие — в поцелуе, над которым, закрыв глаза рукою, в небесах заплакал всевидящий Бог.

Мадлен привезли на поезде в Пари Гхош и граф. Она лежала без движения, не открывая глаз. Сознание не возвращалось к ней.

Ее приволокли с вокзала на носилках в особняк на рю Делавар. Барон, обеспокоенный и раздосадованный, приставил к ней сиделку и врача. Граф неотлучно был с ней. Он не спал ночи, не смыкал глаз. Он знал ее характер. Чего доброго, она проснется и отошьет его. Процедит: «Иди, откуда пришел. Ты мне надоел. Я люблю другого». Да, она любит другого, он знает об этом. А он любит ее. И, гляди ж ты, ведь именно он сейчас, в болезни и опасности, рядом с ней, а не тот, другой. Значит ли это, что он победил? Это не значит ничего.

Когда она проснется, она не будет помнить случившегося.

Какое счастье.

Одно из великих счастий на земле — забывать. Забвение. Опьяняющий напиток. Облегчающий тяжесть несносимой жизни.

Забудь, Куто, Мадлен! Как тебе хорошо заживется тогда!

Легко сказать. Он пробовал.

Он пробовал растоптать ее. Унизить. Убить, в конце концов. И где все его жалкие попытки? Пошли прахом. А она — вот она. Живая. Спящая в забытьи. Румянец на щеках. Он кормит ее с ложечки, поит яблочным, виноградным соком. Она ест и пьет, не открывая глаз, в беспамятстве. Потом он кладет ее голову на подушку, и она лежит неподвижно. Спит. Дышит редко, глубоко. Каталепсия?.. Летаргия?.. Особый род гипноза?..

Маг сделал правильно. Все верно.

Знанье убило бы ее.

Поешь еще пюре с ложечки, моя Мадлен. Поешь персикового мусса. Это мягкая пища, нежная; ее не надо жевать, можно сразу глотать. Рана твоя зарастает. Доктор меняет повязки, смазывает мазями. Маг обильно поливает воспаленный шов тибетским бальзамом. Сиделка — выше всех похвал: никогда не опаздывает, молчит, обтирает лоб, подмышки, живот, подкладывает под Мадлен фарфоровое судно, выносит, моет, заправляет кровать, переворачивает красивое сонное тело, чтобы не было пролежней, ставит градусник, делает уколы, кипятит шприцы и иголки в дистиллированной воде в наглухо закрытом котле. Идеальная барышня. Граф иногда сует ей золотую монету. Обшаривает глазами. Ладная фигурка. Серое мышиное платье ее не портит. Пока Мадлен спит, можно бы… О, мужчина, ты неисправим. Ты готов всегда, везде… Чем же я виноват, что всегда и везде я вижу, замечаю красоту? И так как я — мужчина, то я, моя природа и отвечают на удар красоты ответным ударом: и сердца, и плоти.

Ну куда?! Куда ты денешь плоть свою, безумный человек?!

Ты слеплен по образу и подобию Божию; а не блеф ли это?

Разве такой всесильный Бог… разве того же, что и я, грешный, он хочет и желает?!..