Ночной карнавал

— О, мадмуазель с ума сошла!.. Наденьте опять!.. Заберите!.. Мы не можем принять такой роскошный подарок…

Толстая кондитерша и две гризеточки рядом с ней защебетали наперебой. Мадлен сморщила нос и отмахнулась, как от мух.

— Я не вам подарила, — сказала она строго, — а ей. Глядите, какая она красавица!

— Вы тоже, — прошептала маленькая продавщица, восторженно глядя на Мадлен снизу вверх.

— Три круассана! И торт, пожалуйста!..

— Да мы теперь бесплатно вам будем все отпускать… такие дорогие изумруды…

— Бросьте, это стекляшки, — улыбнулась Мадлен, деньги зазвенели об стол, она подставила сумку, засунула круассаны и роскошный многослойный торт — его в Пари почему-то звали «Император» — и выпорхнула на снежную улицу.

Теперь в будуар; горячий чай; веселая болтовня Риффи; громыхание ложечкой в чашке Кази… О, холодно!.. Скорей, скорей… Ноги мерзнут… Сапожки на собачьем меху… Надо графу заказать — пусть купит… Елки везде, за всеми стеклами, во всех окнах, окошках и оконцах, елки перед дверьми кафе и бистро, модных магазинов и крохотных галерей, под завязки набитых антиквариатом и дешевой, на потребу, живописью, — сверкающие, колючие, увешанные шишками, орехами, нугой, рахат-лукумом, ослепительными гирляндами елки, утыканные восковыми свечками, горящие светло и страстно, как образа в церкви, куда ходят молиться люди из земли Рус… Радость праздника! Не отнимешь. Ни за что. Скорей, скорей! Бежать! В тепло! Пусть ненавистная мадам… пусть эта постылая жизнь… она убежит из этого Дома тоже… когда-нибудь…

Ей под ноги упала, метнулась из-за угла — или сверху, с высокого этажа?.. откуда?.. она не поняла… — огромная кедровая шишка, облепленная цветной, розовой и золотой, фольгой. Шишка, величиною с голову ребенка… она могла бы расшибить ей лоб, висок!.. Она нагнулась, взяла шишку в руки. Глядела на подарок небес. Ощупывала его. Лайка перчатки нежно гладила выступы, где спали таинственные зерна, сладкие семечки. Шишка с древнего дерева кедр, из земли…

— Здравствуйте, дорогая Мадлен, на веки веков.

— Аминь, — закончила она и вскинула глаза.

Перед ней стоял офицер, с которым она танцевала на балу у короля.

— Боже! — только и могла она вымолвить.

Офицер взял ее руку и поднес к губам. Она, сведя брови, глядела, как он целует ее лайковую перчатку — сначала пальцы, потом ладонь, потом запястье. Потом берет и прижимает ее руку к своей щеке.

— Я думал о вас, — говорит он просто.

— Я тоже думала о вас, — отвечает она, и сердце ее колотится у горла. Сердце — воробей. Вороненок. Птица синица, она садится на еловую ветку, она поет на всю мертвую зиму о жизни, о счастье.

— Давайте торт и сумку, — он подхватывает у нее из руки поклажу. — Куда вы?

— Я?.. — Она задохнулась. — Зачем вы спрашиваете?.. Я — туда, куда и вы.

Офицер кладет голую горячую ладонь ей на щеку. Гладит висок; ухо; скулу; ведет рукой по абрису лица, по розовой на морозе тонкой, прозрачной коже, целуя ладонью румянец, отводя золотые пряди; наконец, касается пальцами ее губ… ее мгновенно вспыхнувших, пухлых губ… целует… целует… безумно, неостановимо…

Что вы делаете на улице Пари, осыпанные первым снегом, добрые люди?! Негоже так себя вести! Пари ко всему привык. В Пари целуются повсеместно, на всех углах и перекрестках, на всех набережных, парапетах, площадях и бульварах, на вокзальных мостках и перронах, в авто, на балконах, на подоконниках, на крышах. Поцелуй — визитка Пари. Так что ж тут странного? Забавная парочка — он офицер, она, наверно, шлюшка, содержанка: одета богато, а губки намалеваны пошло. На пальцах, на ладони офицера остаются цветочные следы помады Мадлен.

— Поцелуйте меня по-настоящему, — жалобно, шепотом просит Мадлен. — Я думала о вас, Великий Князь…

— Владимир Николаевич, — говорит он хрипло, сбивчиво, волнуясь, как мальчик на первом свиданьи. Обе его руки просовываются под шапку Мадлен. Он берет ее лицо обеими руками. Вот оно, это лицо. Он так долго и страстно искал его по жизни. Он нашел его. У этого лица нет имени. Нет настоящего. Все прошлое и будущее написано на нем, в его прекрасных чертах, в его вечной красоте. Кто мял, терзал, поганил его? Лицо нетленно. Лицу не сделалось ничего плохого. В него стреляли в упор. Его били наотмашь по щекам. Его царапали когтями, гвоздями и колючими проволоками. Бесполезно! Оно оставалось прекрасным. Сияло облачной белизной. Звездным светом. Глаза играли речным блеском. Улыбка горела ярче зари. Вся красота родимой земли — была его красота. Все упование — излучение его. Здравствуй, лицо мое родное. Из тысяч лиц узнал я тебя. Из тысяч лиц я тебя узнала.

Он наклонился к ее губам. Он видел совсем рядом ее глаза. Ресницы ее дрогнули, как еловые ветви, когда с них под порывом ветра падает снежная шапка. Ее голова запрокинулась, и песцовая митра упала в снег; на ее губы лег живой жар, заклеивший, залатавший ее раны. Губы отворили ее губы, так отворяют забитое на зиму окно, двойную раму. Высаживают напрочь. И врывается ветер. Огонь. Свежесть. Воля. Судьба.