Ночной паром в Танжер

Дневной свет в полчетвертого тогда был скудный и злой. Знакомый голос комментатора успокаивал не хуже лекарства. Мир давил со всех сторон, но в то же время раскрывался, словно в дыхании, – и Морису Хирну было девятнадцать лет. Тут как гром среди ясного лондонского неба в «Хайбери» случился чудесный гол – удар с лёта, умный удар, с тридцати метров. Отец без раздумий вскочил и зааплодировал. Морис улыбнулся, но вот поведение отца ему не понравилось. Сел обратно отец уже с гримасой. Морис уже тогда следил за собственными настроениями и их перепадами и знал, что это само по себе нехороший знак. Внутреннее ощущение от того, что он единственный ребенок в семье, нельзя было передать словами. Тут как гром среди ясного зимнего неба раздались слова отца – он сказал как отрезал:

Ты совсем не похож на моих родных, Морис. Ты пошел в нее.

Морис узнал в словах и великодушие, и попытку успокоить – и не повелся.

И уж лучше тебе тут не засиживаться, Мосс.

Пару недель спустя, Чарли? Еще Рождество не кончилось, а старик – уже опять в закрытой палате.

Сурово, Морис.

Серые, как дым, кирпичи. Викторианское наследие. Дурка. Зеленый коридор, где бредешь по колено в трех сотнях лет боли и страданий. В саму палату Мориса тогда не пустили. Проводили в комнату для посетителей, напоминавшую допросную. Все сыро, облезает; ощутимая интенсивная ненависть казенной Ирландии. Морис ждал и курил. Через некоторое время дюжий медбрат привел шаркающего отца. Отец при виде Мориса разрыдался. На лице там, где его небрежно брили, остались мелкие порезы.

Ох, пап, ну ты чего, а?

Морис потянулся через стол, чтобы коснуться руки отца – твою-то мать – но что-то его остановило.

(Что-то? Земля, воздух, небо; наша церковь, наше море, наша кровь.)

От кого это тебе достались такие охрененные тапочки?

От бигфута, сказал отец.

Медбрат принес кружку чая и печенье с заварным кремом. Отец ел безрадостно и быстро, как будто это наказание, и чай кончился после пары здоровых фермерских глотков. Он был деревенским парнем, которого жизнь всего вывернула наизнанку. В свое время ему вообще не стоило приближаться к городу.

К тебе сегодня мамка придет, наверно.

На стене висели огромные часы, и они безжалостно замедляли мгновения. Морис мог спросить отца, как он там, – но что-то не давало. Морис не боялся, когда смотрел на этого разбитого человека с другой стороны стола. Отцу довелось услышать весь ужас небес – и он все равно мог лопать печенье.

Спишь вообще, пап?

А, да, сплю.

Ты лучше за меня вообще не волнуйся, пап. Ты же понимаешь, да?

Тогда отец не смог ответить, но кивнул.

Я бы тут не протянул, сказал Морис. Ты сильнее.

Он прошелся по коридору с отцом и медбратом. Полуденный трафик в коридоре. Надломленные бедолаги в заляпанных пижамах. Кто плачет, кто хохочет. Сзади из халатов светили бледные, как луна, задницы. Марсианские взгляды. Кто бы этих засранцев ни брил, этот человек явно страдал от трясучки.

Отец вскрыл вены в ванной через два дня после выписки. На двери ванной он приклеил скотчем записку о том, чтобы она не входила. Звонила 999.

Вот такие вот дела, Чарли.

И деньги все отнимут и разденут догола.

⁂

Уже появилось расписание паромов, и вот прибывает новый – там есть ребята и с дредами, и с рваными рюкзаками, и с обгорелой рожей, но Дилли Хирн среди них нет. Время в альхесирасском терминале ближе к вечеру. Морис Хирн с содроганием резко хватается за спину и бросает испуганный взгляд:

У вас когда-нибудь была свистящая боль в левом легком, мистер Редмонд?

Очередная зловещая боль, которой у вас раньше не было, мистер Хирн?

Она самая.

Дай срок, будет тебе как старый приятель.

Морис наклоняется к другу и говорит со страхом, очень тихо:

Мне уже пятьдесят один сраный год от роду, Чарли.

Ты вовремя свалил, Морис. Что бы там потом ни случилось. Ты выиграл больше, чем я.

Это правда.

Я запущенный случай.

Ох ты ж.

Чарли Редмонд? Да я из стеклянного глаза слезу выжму. В смысле, вот стоял я перед матерью, светлоглазый мальчуган. Ангелочек? Хоть сейчас на икону. Мать думала, у нее на руках сам агнец божий. А ты знал, что я был чечеточником, Морис? В детстве?

Чего не знал, того не знал.

Медали выигрывал. Мог обвесить всю грудь из конца в конец, и еще на полспины осталось бы. По щечкам моей матушки струились слезы гордости. Едва ли не скончалась от гордости. Пока не брякнулась с балкона в Росскарберри после трех четвертей бутылки сухого коркского джина. И вот мне еще одна отметина на всю жизнь. Но главной проблемой для меня всегда была энергия.

Кому ты, блин, рассказываешь?

Шило в жопе. Слишком много энергии. Надо было искать выход. И ты знаешь, где я его нашел.

Энергия – она такая, Чарли. У мужчин. Ты знаешь, что я даже бросил рукоблудие? Ради сбережения энергии.

И правильно. Прям уже плечо успел вывихнуть, Морис.

Я завязал. Отложил в очень долгий ящик. Думал, тут-то жизненные соки и вернутся.

И как прошло?

Только хуже сделал. Глаза на лоб лезли. Я ими ни одну женщину от семнадцати до семидесяти мимо не пропускал. Я истекал пеной, как псина, Чарли.