Какое-то время он посидел у памятника на пласе. Над ним ярился в камне образ какой-то древней битвы. Мельтешила и улыбалась компания японских ребятишек. Уличный музыкант выл балладу о мрачной цыганской любви. Морис щелкал пальцами – не в ритм песни, но чтобы убедить самого себя, что еще жив.
Он прошелся по пласе, мимо одного таксофона, потом другого. Если он позвонит и услышит ее голос – или услышит голос дочери – у него не останется выбора, кроме как вернуться, а он не мог вернуться.
Он отправился в пансион. В патио шептались папоротники. Он лежал и дрожал в смежной комнате. Было холодно, как на луне. Так холодно, что он чувствовал ток собственной крови. Должно быть, пока он шел, вид у него был предсмертный, потому что хозяйка пансиона без спроса постучала в дверь и принесла один толстый апельсин и четыре таблетки парацетамола. Она сказала, что надеется, он скоро поправится. Это был самый идеальный апельсин, что Морис видел. Светился, как новая любовь. Морису было так больно, что он с трудом мог пить.
То были печальные ночи в Испании. Он допил бутылку перед собой. Лежал под тонким одеялом на жесткой одноместной кровати. На прикроватной тумбочке нашелся путеводитель, и он его открыл, чтобы отвлечься, и, укутавшись в страдания, листал хрупкими пальцами страницы и читал, что в 1031 году Абу аль-Касим объявил Севилью независимой от Кордовского халифата и так стал королем Севильи, титулованным Аббадом Первым.
Пока Морис лежал в ледяной комнате, слова цеплялись и снова зашевелились на его губах…
…и хоть он отложил книжку и выключил свет, слова продолжали перекатываться…
…и даже поймали ритм…
…ритм какой-то томный и успокаивающий. Может, его новая реальность все-таки выстоит.
Сможет ли он вынуть из себя все крючки чувств? Крючки, которые впились в самые мягкие части. Маленькое лесное создание перевернулось и обнажило свое мягкое белое подбрюшье – это был Морис Хирн в зимнюю ночь. Нужно вырубить мозг нахер…
…нужно вырубить мозг и попытаться забыть, что я сжег семью.
У всех наркотиков есть пол. Кокаин – мужчина. Героин – женщина. Они с ней оба спали с женщиной. В одиночестве в холодном пансионе Морис тихо думал о Синтии и о времени, проведенном с ней вместе. Переигрывал прежние времена. Когда они в начале жили в квартире в Сент-Люк-Кросс – еще даже до Дилли – в квартире, смотревшей сверху вниз на Саммерхилл, на станцию Кент, на сайдинги и – через реку – на доки на том берегу. По ночам они сидели на диване, курили гаш и иногда чуток героина, глядя на огни и чашу города и слушая свои пластинки. Уксусная нота, с которой героин горел на фольге, была лучше секса. Он сплюнул косточку зеленой оливки ей на голое бедро. Она многое держала в себе – лукавые залежи – и эта секретность его и покорила. У них была телепатия. Они сумрачно беседовали в кровати. Они угрожали друг другу и кусались. Почти все дни и ночи они были вместе. Пока они глядели со своей высоты в Сент-Люк, наползала зима, чтобы задушить город серостью и густыми туманами, и город впал в одурманенную дрему. Как же это трогало: смотреть в сумерках на огни, горящие в речной дымке.
Просто лежать стало слишком холодно. Он встал и вышел в ночь, на улицу. Прошел закоулками еврейского города под луной-скимитаром и нашел тот единственный бар, что никогда не закрывается на ночь. Сел за кафельную стойку и заказал белый ром. Бармен реагировал так, словно его потревожили во время дурного сна. Внутри настраивалась на рабочий день стая ранних пташек – похоже, несколько копов и коренастые коротконогие почтальоны, они пили кофе со сгущенным молоком и бренди. Морис окунул нос в ром и почувствовал едкий вкус предательства. Но надо было и дальше листать страницы ночи.
На стойке имелся таксофон. Морис знал телефон наизусть и знал, что в полшестого утра она ответит, потому что его Карима в холмах над Малагой вела ночной образ жизни. Она тут же рассмеялась над мукой в его голосе.
О, Морис, сказала она, что ты наделал в этот раз? Кого-то убил?
Она сказала, что им лучше послать письмо. Не звони – пиши. Он заказал еще рома. Его жизнь где-то устраивалась без него. Где-то там.
Синтия, написал он, мне жаль, что все дошло до этого. Мне кажется, теперь мое присутствие вредно для тебя и для Дилли. Я не в себе. Я только отравляю дом. Но здесь я в порядке, невредим. Скоро выйду на связь. Ничего не случилось. Просто что-то стало совсем тяжко. Надо немного побыть одному. Я очень хочу поцеловать вас обеих. Но мне очень стыдно. Я сделал много плохого.
Это был один из тех старых андалузских баров, которые не закрывались годами. В ранние часы тут звучала унылая музыка. Бармен тащился тяжелым взглядом по страницам футбольного журнала. От него тянуло долгой сменой. По мостовой с рокотом проехал грузовик. Что понимает ребенок четырех лет? Как скоро она его забудет?