Ночной Странник

На стенах и деревянных ставнях было полно свежих шрамов, которые он не заметил сразу. Были они не слишком глубоки, но зато многочисленные. Выглядело так, словно гигантский кот точил о дом когти.

– На дверях, изнутри, – указал Грюнальди.

На двери изнутри виднелся ряд знаков, выцарапанных криво и поспешно кончиком ножа. Надпись гласила:

ВОЗВРАЩАЮТСЯ С ТУМАНОМ, ВО ТЬМЕ ИЛИ С РАССВЕТОМ

– Все же заговорил, – сказал Спалле.

Атлейф сплюнул сквозь зубы:

– Внесите его внутрь. Головы и собаку – тоже. Сожжем дом. Потом приготовим еду для себя и невольников, возьмем воду из ручья. В одиночку никто не ходит, даже по нужде. Ночью спим в ладье. Встанем на якорь подальше от берега.

Комнату наполнили хворостом, кто-то нашел бочонок рыбьего жира, который разлили по веткам и полу, потом кто-то сунул факел под крышу.

Дом горел почти всю ночь, заливая ржавым светом пляж, край леса и озеро.

Дежурили посменно по двое, глядя на берег и воду, с луками под рукой, но ничего не случилось.

* * *

Плывем с рассвета. Фьорд тянется между скалами, но стены его сделались намного ниже. Невольники напуганы. Слышу, как перешептываются под палубой. Слышу амитрайские и кебирийские слова. По кругу – одно и то же: о проклятой земле и каких-то именах богов, а еще об урочищах. Стерегущий их моряк наконец начинает орать и лупит кого-то обрезком линя, потом слышны лишь плеск весел и удары барабана.

Делается холодно. Холодной была и ночь, да и утро не лучше. Около полудня мы вплываем в туман. Густой, как сметана, плетущий полосы над водой, берега едва видны в белых испарениях, скалы по курсу появляются внезапно, словно духи, метрах в двадцати по носу.

Грунф устал, то и дело протирает глаза, но не позволяет никому встать у руля.

Мы плывем.

У всех неспокойно на душе, все торопятся.

Я сижу на большом луке аркебаллисты на носу, со своим луком на коленях и трубкой в зубах, высматриваю скалы. Потом кричу, указывая Грунфу направление.

Мы плывем сквозь туман.

Порой минуем некие темные формы, возносящиеся над водой, но непросто понять – это очередные трупы или нечто другое.

На ночь становимся в очередном озерке с каменистым островом посредине. Жжем на нем костер из выброшенных водой, выбеленных стволов. Туман клубится вокруг. Я всматриваюсь в него термозрением, но не вижу никаких чудовищ, как на Пустошах Тревоги или на Вларине. Туман как туман. Осень близится.

Ночью раздается крик. Высокий, писклявый, словно крик ребенка или страдающей женщины. Доносится из испарений. Все вскакивают на ноги, хватаются за оружие, зажигают фитили ламп, кто-то раздувает огонь. Ничего не видно. Только крик. Высокая писклявая жалоба. Сперва один, потом целый хор принимается пищать – как стая шакалов.

Мы сидим, глядим во все стороны, стискивая в мокрых ладонях перехваты луков и топорища. Выпускаем несколько горящих стрел, но пламя их тотчас гаснет, будто попав в молоко. Ничего не видно ни в усиленном зрении, ни в термовидении, ни нормально.

Слышны только крики.

* * *

Утром туман все еще стоит. «Волчий корабль» тихо движется рекой, посреди белых испарений едва мелькают абрисы скал, веток, торчащих из берега корней. Странные писки с берега раздаются то и дело. Звучит немного как крик хищной птицы, немного – как крик испуганного ребенка. Ужасный звук.

Все стоят у бортов, не откладывая луки даже на миг. Кто-то теряет спокойствие и на очередной крик стрела со свистом улетает в клубы тумана.

– Вслепую не стрелять! – рычит Грюнальди.

Меня же беспокоит то, что ничего не вижу. Для термовидения туман не должен быть препятствием. Замечаю какие-то пузатые небольшие фигуры, время от времени мелькающие, словно тени среди теней. Однако они не горят видимыми цифралом красками, характерными для живых существ. Не отличаются от окружающих скал. Только порой между камнями мелькают точки и полосы, наполненные оранжевым.

Мы плывем. Нос режет воду, ряды весел опускаются с плеском, а я сражаюсь с иррациональным чувством дежавю.

То и дело Спалле пускает с носа горящую стрелу. Она летит с шипением сквозь белую пустоту и исчезает. Если уткнется в берег – мы это увидим.

Это выглядит как сцена, взятая из «Сердца тьмы». Через миг в кого-то попадет копье, что вылетит невесть откуда и прошьет ему грудь, а мы примемся отчаянно шить из луков во все стороны. Кто-то доберется до баллисты и примется метать в берег один за другим дротики, а тот, в кого попали, умрет на палубе, плюясь кровью, а из тумана по обеим берегам будут доноситься отчаянные вопли. Ощущаю я это словно фатум или дурную ворожбу. Что-то неминуемое.

Кто это будет?

У Конрада погиб капитан. Значит, Атлейф? А может, стоящий у руля Грунф? А может, Грюнальди, поскольку он, пожалуй, нравится мне больше остальных?

Я должен сделать что-то совершенно противоположное тому, что сделал Уиллард. Что-то, чтобы отвести проклятие. Что угодно, только бы переломить это параноидальное настроение тумана, безумия и непокоя.

Я начинаю во все горло петь старую, двадцатого столетия, песенку, которая кажется мне достаточно боевой: