Ночные любимцы

— Ветка, — сказал Заварзин.

Дорер, напевая, шел впереди.

Заварзин вглядывался в шевелящиеся кусты. Ему казалось, что на него смотрят.

— Такое ощущение, что сейчас тигр саблезубый выйдет из рощи, — сказал Дорер.

«Пьём чай. Жена включает телевизор. Поёт Леонтьев… Он похож на… он ни на кого не похож. Переключаюсь на программу ЦT. Футбол. Удар по воротам.»

Сверху летели камни. Довольно увесистые.

— Ого! — сказал Дорер.

Пауза.

— Бежим, — сказал Дорер, — кончается ущелье. Еще подъём — и мы в коллективе.

«Жена моет посуду. Я подметаю. Надо купить новый веник. Звонок. Я вас слушаю.»

Разноцветные шелковые женщины, смеясь, шли навстречу. Экскурсовод. Фотограф.

— А вон и кассир с лотком. — оказал Дорер. — Пойдем, обрадуем его байкой про самосвал.

Заварзин сел на скамейку.

— Иди, — сказал он, — я посижу. Мне что-то неважно.

— Ты приляг, — сказал Дорер, когда они прибыли в свой номер. — На экскурсию в форелевое хозяйство я, пожалуй, без тебя съезжу. Там, знаешь, шоссе горное, серпантин, петь надо с хохлушками хором. Отдыхай, писатель. Вечером поползем в кино. Фильм индийский. Мне про этот фильм одна из хохлушек рассказывала. Слезы градом. «Дитё — говорит, — лежит… Кобра встамши…» Развеешься.

В отсутствие Дорера коридорная принесла пакет и письмо. В пакете было платье цвета морской волны. Покрутив ненадписанный конверт, Заварзин оставил его для соседа.

Под окном разговаривали.

— Какой новый шляпа, Людмилочка! Ай, чудо! — говорил тенорок. — Поздравляю шляпой! Надо отметить! Моем комнате и отметим! Будет шляпное день рождения!

— Полно вам, Хабиб! — хохотало сопрано. За стеной пело радио.

Знакомая рассеянность охватила Заварзина. Он одновременно слушал всё, что достигало слуха его, и витал где-то далеко, пытаясь понять, где.

Вернувшись с ужина, Заварзин застал в номере мрачного Дорера.

— Как форель? — спросил Заварзин.

— Рыба жареная вульгарис, — отвечал Дорер.

— Поздравь меня, Дорерчик, я рассказ написал.

Дорер молчал.

— Да ты не понял, что ли? Пост мой кончился, разговелся я. Я уже не печальный демон, дух изгнанья, не калиф-аист, не читатель вялый, не ворон и не мельник, автор я!

Дорер молчал.

— Перепел с хохлушками? — спросил Заварзин. — И, небось, репертуар прежний? Ты казала — пид камору, не казала — пид котору?

Дорер молчал.

— Ладно, — сказал Заварзин, — я пошел за билетами. Жду тебя у кино.

Заметив на кровати Дорера конверт он спросил — уже от двери:

— Что пишет ундина?

— Уехала она, — сказал Дорер.

— Куда? — спросил Заварзин.

— Понятия не имею.

— Ты действительно не знаешь, как ее зовут?

— Не знаю.

— И фамилии не знаешь?

— Нет.

— А в каком доме отдыха была?

— Полная тайна, — сказал Дорер.

— Но она-то, — спросил Заварзин, — она-то хоть знает про тебя что-нибудь?

— Ничего, — сказал Дорер. — Ничего.

Заварзин топтался у двери.

— Ладно, старик, — сказал Дорер и сел на кровати. — Пошли, глянем на кобру. Пусть она нам пенсне втирает с широкого экрана. Какие наши годы. Рассказ он, видите ли, написал. Ты зачем сюда приехал?

Дорер надел бусы из фисташек.

— Лично я — отдыхать, — сказал он.

УСТИНЬЯ

— А где живете?

— Да на околице у Устиньи Тихоновны.

В лице его что-то сдвинулось, тектоника изменилась, какие-то пласты подспудные поплыли, зрачки сузились, он весь подобрался, смотрел напряженно, настороженно.

— А ты не зять ли ей? — спросил внезапно, взяв ноту выше, почти петуха пустив: неудача, товарищ певец; но мы с ним не пели.

— Нет, — сказал я беспечно; меня перемена в нем уже не смутила; в конце концов, они все тут были тронутые. — Не зять. Я приезжий. Художник из Москвы.

— Вот-т оно что, — сказал он, запинаясь, не доверяя, но и невольно оттаивая.

Мы помолчали. Телега с дорогою трясли нас, как драга. Лошадь шла скромно, прядая ушами, чуть понурившись. Я закурил. Он покосился на меня.

— Хотите сигаретку? — спросил я.

— Не курю, — отвечал он. — Раньше пил. Потом язву вырезали. Бросил.

За поворотом открылась даль, ударило в лицо простором, озерным дальним плёсом, покосившимися наделами ржи, гречихи и льна, рощами на холмах.

— Вы здесь на отдыхе? Или рисовать приехали? Пейзажи наши уже неоднократно художники снимали.

— Да у художников отпуска нет, — сказал я, доставая блокнот и толстый цанговый карандаш с жирным грифелем. — Но до пейзажей пока не доходило. Я сейчас портрет хозяйкиной дочки пишу.

Он глянул на меня. По-моему, его передёрнуло. Неожиданно он приподнялся и с внезапной злобой дал лошади по крупу вожжами.

— Н-но! — крикнул он. — Кляча! К ночи не доберемся.