Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945

Когда наконец появлялись люди, Мери, скрывая страдания, радостно им улыбалась. За время болезни она познакомилась со многими хорошими людьми. Когда я впервые решилась ее навестить, то боялась: какая она? Не сломил ли ее недуг?

Почему-то я чувствовала себя виноватой. Или потому, что не сумела заступиться, когда ее «клеймили» на комсомольском собрании? Но что я могла? Тон задавали командиры. Может быть, потому, что в ту августовскую ночь, когда ее подбили, я была рядом и не сумела взять огонь на себя. Не успела сбросить бомбы на ту зенитку и прожекторы.

Помню, как боязливо открыла я дверь палаты и тихо позвала:

– Мери!..

И как будто не было шести лет разлуки, как будто она и не больна вовсе, а вот сейчас легко вскочит с постели и побежит со мною. Сияли радостно ее глаза, была она очень оживленна и весела. Однако чуда не произошло – встать Мери не смогла.

– Ты не расстраивайся.

Господи, она еще и успокаивает меня!

– Скоро я поеду, – тут она засмеялась, шутливо поправилась, – меня поедут в Ленинград, там сделают операцию. Да, сложную. Аж под расписку. Я буду ходить, вот увидишь!

Есть люди естественные в каждом своем движении. За дружеским столом, например, они не выпячиваются, но и не укрываются с тайной мыслью позади, в меру выпьют, в меру говорят, а могут и промолчать целый вечер, не поднимая глаз. Но уж если взглянет такой человек, тебя обдаст теплая, добрая волна сочувствия и глубокого понимания. Они естественны, эти люди, и за работой, в них все настроено на то, чтобы помочь тебе утвердиться, чтобы ты потопил свои страхи, свою неуверенность, свои сомнения и ни о чем не думал, кроме дела. Но если и среди дела тебя посещает избыток чувств, такой человек не подшутит над тобой, он сделает вид, что ничего не заметил. Он в любой час окажет тебе гостеприимство, даст совет, а между делами напоит чудеснейшим чаем…

И вот, когда видишь такого человека в минуту душевного потрясения, в час беды, тебя пронизывает не только чувство огромного уважения перед скорбью, естественной, не наигранной, перед этой благородной сдержанностью, исполненной мысли, перед умением держаться. Впрочем, это, видимо, не то чтобы умение, а нечто врожденное, что-то вызревшее вместе с ним, с человеком, – его взгляд, его речь, его лицо, манеры, они цельны, как монолит. И ты, в свою очередь, рядом с ним будешь тоже естественным, без притворства. Ибо его скорбь сделалась твоей скорбью. Такой была Мери Авидзба. Я бесконечно уважала и любила ее. И всегда знала, что в трудный час могу на нее опереться.

Случилось так, что после всяческих личных, семейных передряг я серьезно заболела. Навалилось на меня столько разных недугов, что можно было растеряться и потерять смысл жизни. В этот момент Мери буквально закидала меня письмами.

«Олечка, – писала она, – как поднимется моя мама, так приеду к тебе. А пока… Не падай духом. Сильные боли… Они должны быть, так как это связано с нервными корешками. Ты с этим справишься, знаю. Что касается операции, то немедленно. Поверь врачам – и все будет хорошо. Пусть оперируют. Не возражай, врачи помогут. Своим девочкам передай, что они должны тебе помочь своими успехами в школе и серьезным отношением к жизни. Главное, не волнуйся и не бери дурное в голову…»

В других письмах Мери приводит десятки примеров исцеления с помощью операций. Только в одном она не утешала меня, а готовила к худшему – это в отношении болей в позвоночнике. Она хотела видеть меня сильной, терпеливой…

«Ты крепкая женщина, – убеждала меня Мери, – все, что ты прошла в войну и после, не каждый сможет перенести. Ты всегда должна помнить, что у тебя есть дети и ты должна быть им советчицей всегда. Ты у них одна… Вспомни, что ты говорила мне перед операцией, и примени к себе сейчас…»

Бывают в жизни такие дни, которые не сливаются с другими, а стоят отдельно, как острова. И потому их помнят всю жизнь. Таким для Мери оказался день, когда она впервые после операции вышла за калитку дома, чтобы совершить самостоятельную прогулку. День угасал. Белые облака, подгоняемые ветром, бежали по синему небу. Сердце забилось быстро-быстро от счастья, что она идет. «Ну и пусть тяжел корсет, – думала Мери, – пусть я закована в него, но я же иду!»

Мери шла к набережной – увидеть море, послушать плеск волн. Смеркалось. А она все шла и шла подальше от городского шума. Подошла к самой воде, полюбовалась блеском воды, перевела взгляд на вершину горы, сверкавшую разноцветными огнями модного ресторана.