Ночные страхи

Не только меня ждало мрачное будущее, но и дом тоже. Потому что Марчмонты не станут его беречь, сообщил мне безмолвный голос. Надолго ли хватит каприза, рожденного взаимной влюбленностью и подкрепленного чудесным погожим вечером и двумя бокалами сухого мартини (сухого, заметьте!), выпитого в честь реки? При нынешних трудностях с подбором прислуги и при всех этих лестницах? Уж помяни мое слово, не пройдет и года, как «Райские угодья» вновь будут выставлены на продажу, и что тогда? Здесь устроят отель? Придорожную гостиницу с рестораном и общественным пляжем на речном берегу? Или дом престарелых, сумеречную богадельню – сумерки жизни сгущаются быстро! Или дом попросту выпотрошат изнутри и разобьют на отдельные квартиры – дома для бездомных, но только не для тебя. У тебя больше не будет дома. Для тебя это ценное слово утратит весь смысл. Ты сам отдал свой дом этим Марчмонтам.

И вот тогда я услышал хлопанье лебединых крыльев – звук, единственный в своем роде. Его не спутаешь больше ни с чем, он немного похож на тяжелое судорожное дыхание, будто сама атмосфера корчится от натуги, пытаясь удержать в воздухе это мощное тело, четырнадцать фунтов[76] костей, мяса и перьев, одно из самых тяжелых живых существ, способных летать. Кровь застыла у меня в жилах. Для меня этот звук был прелюдией к атаке, пульсирующим ревом бомбардировщика, готового сбросить свой смертоносный груз. Реку окутала тьма, я не видел, что там происходило, но перед моим мысленным взором стояла живая картина: размах белых крыльев, пикирующих на меня, и между ними – вытянутый фюзеляж, сходящийся к длинной шее и голове с острым клювом. Еще секунда, другая, и вот кульминация! И нет времени думать, надо действовать и защищаться, дать волю ярости и бессмысленной злобе, под стать злобе и ярости этого жуткого лебедя.

Но, конечно же, он нападал не на меня: сейчас я на суше, я в безопасности. Его мишенью наверняка стал какой-то другой лебедь – возможно, не просто мишенью, а жертвой, потому что тот лебедь был настоящим убийцей. Я не раз видел, как по реке плыло тело, давно бездыханное, с некогда белой шеей, обглоданной до костей крысами или рыбами. И каждый раз, когда я сообщал об увиденном инспектору Королевского общества по предотвращению жестокого обращения с животными, сообщал в надежде на помощь в борьбе с этим речным тираном, инспектор лишь пожимал плечами: «Да, лебеди, они такие».

Все это пронеслось у меня в голове при первых звуках хлопающих крыльев, тяжелых, будто удары молота.

Через несколько секунд все затихло, больше ничто не нарушало вечерний покой – и мой покой тоже. Я легко поднялся, словно меня и не связывал морок паники, и прошелся по веранде. Я снова сам себе голова, и мой дом – самый обычный дом, безглазый и безъязыкий. Маленькая отсрочка, всего на пару минут, а потом надо будет решить: да или нет, и решить, исходя из разумных доводов, а не из сентиментальных фантазий. Есть ли у меня средства на содержание дома? Нет, на достойное содержание – нет. Есть ли средства у Марчмонтов? Очевидно, что да. Найду ли я покупателей, столь же чутких к этому дому и его genius loci (как же он надо мной издевался!)? Нет, не найду. Не разумнее ли принять предложение, которое может и не повториться?

Ответ должен быть «да».

Приняв решение, я снова уселся за стол на веранде. Не обращая внимания на лист бумаги, мерцающий белизной в сгущавшихся сумерках, я положил подбородок на руки, и уже в следующую секунду – как я понимаю, это была реакция на избавление от нерешительности, – мои локти разъехались по столу, глаза закрылись сами собой, и я погрузился в мягкую тьму.

Мне снился сон – темный сон, потому что в доме было темно. Я вошел через дверь кабинета и долго шарил рукой по стене в поисках выключателя. Сначала я его не находил, а потом оказалось, что он не работает. Из-за этого темнота показалась еще непрогляднее и гуще, я не осмелился пройти в комнату: боялся на что-то наткнуться, боялся удариться и упасть. Внезапно я понял, что дом настроен враждебно: что-то в нем не хотело, чтобы я заходил. Я был здесь посторонним, чужим. Я не мог войти в дом, но не мог и выйти из него, потому что не видел, где дверь. Где я? Что со мной? Если я в доме, то почему ко мне тянутся ветки деревьев? И что это за белые вспышки, кружащие в воздухе, словно крошечные оперенные серповидные клинки? Я закричал, но не услышал собственного голоса, зато услышал чей-то чужой – вереницу пронзительных звуков, которые вонзились мне в уши и как будто сложились в мое имя:

– Мистер Минчин! Мистер Минчин!

Звонкий вопль становился то громче, то тише.

– Главное, помни, что ты скажешь «да», – пробормотал я себе под нос. – Они ждут, что ты скажешь «да», и ты сам решил сказать «да». Да, да, да, да… – Я по-прежнему твердил это слово, приближаясь к садовой стене над рекой.

К тому времени зов затих. Кто знает, как долго Марчмонты пытались до меня докричаться? Может быть, не дождавшись ответа, они решили не тратить зря время и поплыли обратно в Уормуэлл?