Ночные страхи

С той стороны, как и с этой, у двери имелся выключатель, что, несомненно, было удобно для тайных свиданий. Ее пальцы сразу нащупали кнопку, и в комнате вспыхнул свет, буквально взорвавшись в люстре. Что же она увидела? Она хотела увидеть только одно – свой фонарик. И да, вот он лежит на полу, прямо у нее под ногами.

Она схватила фонарик и почти против воли оглядела комнату, заранее содрогаясь от страха. Но ничего такого там не было – ничего страшного, только обычная кровать с откинутым одеялом – ох, какая же она смелая! – на которой не было ни складочки, ни пятнышка, не говоря уже о чьем-то теле.

«Какая же я дура», – подумала она, возвращаясь в свою комнату, но не забыв при этом закрыть на ключ межкомнатную дверь и дверь в коридор. В доме хватало замков и ключей. Словно после бури, когда кажется, что теперь всегда будет хорошая погода, Милдред распаковала чемодан, вынула пижаму, проделала необходимые процедуры с лицом и заснула мирным сном.

Вместе с завтраком горничная принесла ей записку.

«Дорогая Милдред, извини, но мне пришлось срочно уехать с утра пораньше, даже не попрощавшись, – такая досада. Не стесняйся, проси чего хочешь. Люблю, Джоанна».

Милдред снова позвала горничную.

– Вы случайно не знаете, куда уехала миссис Босток?

– Нет, мадам, она не всегда нам сообщает. Я ее не видела, она лишь оставила эту записку. Раздвинуть портьеры, мадам?

– Да, пожалуйста.

Как легко быть храброй днем! Доедая тост с джемом, Милдред подумала, какими абсурдными – даже для человека, подверженного самым разным неврозам, – были ее ночные видения, а затем встала с постели и, даже не накинув халат, открыла межкомнатную дверь.

Ночь нахлынула на нее, буквально ударила по лицу темнотой, но в этом, конечно же, не было ничего удивительного, ведь в соседней комнате не раздвигали портьеры. Горничной, по всей видимости, велели не беспокоить графа Олмютца: он прибыл поздно, и ему надо как следует выспаться. Но после светлой и радостной комнаты все же было странно вновь окунуться во тьму – странно и тревожно.

«Да мне что за дело? – спросила себя Милдред, глядя на разобранный чемодан. – Меня это не касается».

Любопытство сгубило кошку[158]. Милдред оно не сгубило, но, судя по тому, что открылось ее взору, два человека все же распрощались с жизнью, если то, чем они обменялись, действительно было кровью, которая сплела их в тугой узел, – кровью, темной и густой, которая, как веревка или змея, обвила их застывшие тела.

Ночная тьма уступила место свету дня, и все было готово к отъезду. Милдред, держа в руке чаевые, пробормотала слова благодарности дворецкому, пришедшему за ее багажом, и добавила слова предостережения так беззаботно, как только смогла.

– Полицию, миледи? – переспросил дворецкий, широко раскрыв глаза.

У Милдред не было времени разубеждать его в наличии у нее титула, и она просто сказала:

– Видите ли, в соседней комнате что-то капает. Может быть, нужен сантехник.

– Хорошо, миледи, но опыт подсказывает, что полиция приедет быстрее, чем сантехник.

«Найдет ли полиция-то, – подумала Милдред, – что нашла (или не нашла) я?»

Голоса [159]

Когда Фердинанд Кростуэйт (для друзей просто Ферди), холостяк со стажем, живший в одиночестве, слышал голоса из-за стены, это его обнадеживало и успокаивало. Голоса доносились из кухни, через стену от гостиной, когда прислуживавшая ему пара занималась утренними делами. Ближе к одиннадцати они умолкали и перемещались, как полагал Ферди, в паб по соседству. К обеду они возвращались в кухню, и он всегда был рад слышать их голоса. Он никогда не понимал свою старую русскую экономку в Венеции, которая, стоило ей услышать доносившуюся из кухни итальянскую речь, хлопала в ладоши и восклицала: «Я не буду потерпеть их воя!»

Прислуга Ферди вовсе не выла, а тихонько журчала по хозяйству, что не только ласкало слух, но и звучало для его ушей тихой лирической музыкой самой человечности, которой он опасался лишиться. Теперь это редкость: тишина, лирика, музыка, человечность.

Однако с некоторых пор он стал слышать их голоса даже тогда, когда знал, что прислуги нет дома, и его это встревожило. Самое очевидное и безрадостное объяснение состояло в том, что голоса ему просто мерещились. Это не такая уж редкость среди пожилых, как и перспектива старческого слабоумия. Ферди, конечно же, беспокоился. Да и кто бы не беспокоился? Эти голоса, так ласкавшие слух, когда доносились из кухни, отнюдь не ласкали его, доносясь невесть откуда, и уж тем более – из его собственной головы. Боже упаси!

Врач сказал ему, что многие люди его возраста жалуются на «шум в голове» и беспокоиться не о чем.