Ночные трамваи

Раненых стали готовить к эвакуации, все знали: повезут в машинах по льду Ладожского озера. Брали обычно тех, кто способен был пройти хоть километра три пешком, и потому, когда начинался врачебный обход, все подтягивались, старались казаться здоровее, чем были на самом деле. Большинство, преодолевая слабость, садились на койках, чтобы встретить приветливым взглядом врачебную комиссию, во главе которой шел маленький длинноносый доктор. Он щурил глаза и все время принюхивался, у него были сильные тонкие пальцы, он брал беспощадно за руку, решительно поднимал веки и говорил коротко: «Этот». И тогда ты точно знал: тебя запишут на эвакуацию. Несколько раз он останавливался возле Павла, решительно задирал серую, застиранную рубаху, морщился, словно от дурного запаха, бормотал что-то по-латыни и шел дальше. Но в этот его обход Павел сидел на койке и зло смотрел, как он приближался. «Этот!» — приговором прозвучало над Павлом, и ему захотелось рассмеяться. Наверное, нечто подобное испытывали люди в камере, когда неожиданно тыкали в них пальцем и говорили: «Свободен!» Во всяком случае, приказ низенького доктора означал надежду: тебе пока рано готовиться на кладбище, еще, может быть, ты оклемаешься и вернешься туда, где и должен быть — в землянку, на болота, в маршевую роту, а сшибет тебя осколком или пулей — это мы еще поглядим.

Радость затуманила Павлу разум, и он опомнился, лишь когда увидел: доктор только на мгновение остановился подле койки Семена, резко отвернул от него нос и двинулся дальше. Глаза Семена начали гаснуть. Еще не закончился обход, а Павел уж двинулся к его койке. Сел на край.

— Значит, ты… выберешься, — проговорил Семен. Губы у него были толстые, потрескавшиеся, с белыми коростами.

Говорить ему какие-то добрые слова было нелепо, да их и никто тут никому не говорил. Каждый ведь все понимал, а обман или показная бодрость воспринимались скверно, за это можно было и схлопотать по физиономии… До актерства ли тут?!

— Слушай… — зашептал он. — Ты не знаешь… Новаки всегда вкалывали… Рабочие. Понимаешь?.. По железу… Так?.. Отец, дед. У меня, наверное, брат в Брно… А может, и еще где-нибудь. Не знаю… Отец говорил. Мать знает, но мне не сказала… Боялась. Понимаешь?

— Нет.

Он досадливо сморщился:

— Ну как же ты?.. Родственники за границей. Если бы узнали, меня на завод не взяли бы. Понимаешь?

— Да сейчас-то какое это имеет значение?

Он приподнялся с подушки, на длинной его шее заходил кадык, впалые щеки дрогнули, и опять загорелись глаза:

— Имеет. Немцы там… В Брно.

— Да они вон и здесь, под самым городом.

— Это другое дело… Там, в Брно, их тыл.

— А ты чешский знаешь?

— Нет… Я с детства только русский и слышал. И мать не знала.

Он внезапно вдруг схватил Павла за руку, но сжать как следует не смог — вот когда Павел по-настоящему почувствовал, как он ослаб.

— Ты выберешься… Если домой вернешься… Зайди к матери. Расскажи…

Вот Павел Петрович это вспоминал и думал, как все может показаться невероятным, да и вспоминает он сквозь плотный туман прожитых лет, и потому сомнение: так ли все было? Память не все хранит, она отбирает, вот и отобрала: раскаленные глаза Семена, его потрескавшиеся губы — это память хорошо сохранила, а вот слова… И все же он что-то такое говорил, но Павел Петрович быстро обо всем забыл и вспомнил только очень много лет спустя, возможно, и неточно все вспомнил.

После войны он не сразу пошел в дом Новака, хотя вернулся домой в сорок пятом. Город медленно оттаивал от войны. Еще черными были сугробы от заводской копоти, на льду городского пруда, что был в самом центре, лежала сажа, и кто-то додумался выскребать на ней названия новых фильмов, которые появлялись на экранах, это главным образом были трофейные фильмы; и первую надпись на городском пруду он увидел: «Девушка моей мечты». Почему-то до сих пор Павел Петрович относился к этому фильму с отвращением, словно он пахнет вонючим солдатским мылом, которое они находили в отбитых у немцев землянках.

Возможно, ему надо было испытывать чувство вины, что он спохватился лишь в сорок седьмом году — мол, надо отыскать семью Новака, но не испытывал никакой вины, потому что у него было оправдание: ведь он не забыл, он нашел дом Семена, а после февраля сорок второго так много было потерь, так много людей умирало на глазах. Это сейчас иногда кажется: вот были твои фронтовые товарищи такой-то и такой-то и ты идешь на встречу с ними в установленное место — это стало обычаем. Но ведь на самом деле чуть ли не каждый день ты встречался с новыми людьми, иногда жил рядом с ними неделю, иногда больше, их было много, очень много, сколько, и не счесть, военные перекрестки многолюдны, иногда ты был обязан даже жизнью человеку, встреченному всего на час-два, имя его не успел узнать. Война — это гигантское движение людей, где тебя самого заверчивает в поток времени, как в воронку, и время растягивается, не имея своего точного физического отсчета.