Ночные трамваи

Павел Петрович внезапно рассердился: с одной стороны, мучила неловкость, а с другой — этот дурацкий, никчемный разговор. Ну какое дело Павлу Петровичу до древней архитектуры? А самому Новаку? Взрослые люди… Есть же специалисты, пусть они и копаются в этом. Но тут подумалось: а может, Новак вовсе не тот, сугубо рационального мышления человек, каким его привыкли видеть? Ведь сколько раз ошарашивал он серьезных ученых, даже Бастионова, нестандартными подходами к проблеме, отыскивая решение там, где никто и не предполагал его, — такое возможно, когда человек видит далеко за пределами заданного.

— Вам что же, эти наблюдения для дела нужны? — немного грубовато спросил Павел Петрович.

— А кто знает! — улыбнулся Новак. — Может, и для дела. Все может в один прекрасный момент озариться неожиданной мыслью. Интуиция… О ней говорят, говорят. А что она такое? Думаю, некий обобщенный образ, вбирающий многие детали проблемы. Вот из этих-то деталей и формируется, лепится нечто цельное, которое конечно же превышает обычную сумму составных частей. Ведь самое-то главное, Павел Петрович, суметь увидеть эти взаимосвязи. Древние это знали, они объединяли живую природу с мертвой, и получался храм, который и место красил, и сам этим местом красен был. И только нетворческий человек может противопоставить интуицию рациональному мышлению. Интуиция, или, как ее еще называют, озарение, имеет свою систему и потому может быть усовершенствована. Кажется, просто?

Однако же от этих слов Павел Петрович ощутил еще большее раздражение, потому как уловил в профессорской речи ответ на свои мысли; было неприятно, что Новак их угадал. Да и что происходит? Почему Павел Петрович должен ощущать ущемленность в собственном доме от появления незваного гостя?.. Странный человек, возникший на его пути из прошлого. Однако же нельзя было прочертить никакой прямой из минувшего до нынешнего дня, и дело было вовсе не в том, что между давним временем и теперешним не находилось общего, а в том, что они оба стали иными людьми, с иным мышлением, кругом забот; этот разрыв был так велик, что никакая искусственная попытка сблизить их (вроде отношений дочери с Новаком) не могла бы соединить. Они жили по-разному, к разному стремились, по-разному видели свои цели, и потому все, что говорил Новак, было чуждо Павлу Петровичу, он просто этого не принимал. И, окончательно рассердившись, сказал грубо:

— Что же, всем этим вы и сбили с панталыку Люсю?

Новак, видимо, не придал значения его раздраженному тону, длинным пальцем пригладил бородку и улыбнулся:

— Будьте любезны, Павел Петрович, поясните.

— Что пояснить?

— А вот это самое «с панталыку».

И тут его прорвало:

— Да в конце-то концов я имею право знать, что происходит с дочерью? У нее муж, ребенок, работа. Она все это бросает и шагает за вами с рюкзаком. Она ведь не девчонка! Да и вы… Ведь разница в двадцать с гаком лет. Я что же, должен молчать, коль ее семья у меня на глазах разлетается?..

Конечно, не надо было все это выкладывать, да еще в такой манере. Соня и та побледнела от страха. Однако Новак не выказал удивления, выслушал все спокойно и так же спокойно ответил:

— Я полагаю, Павел Петрович, что Людмила Павловна самостоятельно мыслящий человек и способна сама принимать решения. Что касается меня, то вы уж извините: я отчетов в подобных делах никому не даю.

Тут из полутьмы выступила Соня, она была бледна, и сцепленные пальцы ее были белы; он никогда не видел ее прежде в таком напряжении и никогда не слышал у нее такого шершавого голоса.

— Да как вы смеете? — выдавила она из себя, но не договорила, потому что Люся в это время протопала босиком из ванной, встряхивая влажными волосами, стремительно всех оглядела и спросила с вызовом:

— Что здесь происходит?

И Соня шепотом проговорила:

— Ничего.

— Ну, если ничего, — беспечно сказала Люся, — тогда пойдемте чай пить.

— Хорошо, хорошо, — засуетилась Соня и первая выскочила в кухню.

Павел Петрович оказался напротив Новака и невольно наблюдал, как тот открывал рот, чтобы откусить от пирога, делал он это очень аккуратно, и ни одна крошка не упала ни на бороду, ни на стол; отхлебывая чай, он чуть щурил глаза, стекла очков при этом запотевали — чай был горяч, но это, видимо, не мешало Новаку. Напряжение чувствовалось за столом. Но Новак и Люся молча и с удовольствием ели. Павлу Петровичу все это не нравилось, он устал от своего раздражения, хотелось уйти к себе, плотно закрыть дверь, врубить телевизор, чтобы полностью отрешиться от происходящего в доме. Но понимал: это не выход, Соня все равно не даст ему уйти.

— Я все-таки не понимаю, — вдруг произнесла Соня, — зачем шататься по церквям?

— Если не понимаешь, мама, — сухо сказала Люся, — то мы не сможем объяснить.

— А ты все-таки попробуй. В мою молодость никто такими вещами не увлекался, хотя церкви были кругом. Но ни их содержимое, ни их облик не входили в понятие культуры. Разве от этого мы были бедней?

— Возможно, — безразличным тоном произнесла Люся.

— Но Семен Карлович… Он тоже… Он немного более старшего поколения, чем я.

Новак добродушно улыбнулся: