Ночные журавли

– Помоги, Коля! – бросила чулок. – Босая выйду…

Взмывая краями цветастых юбок, плясала Таня «цыганочку». Дробь каблуков не совпадала с трясущимся подбородком. У Раисы взмок ремень аккордеона.

Генерал вложил ладонь в ладонь и спросил сидящего рядом полковника:

– А где у тебя такая маленькая, с косищей?..

За кулисами стояла Варя в черном платье и новых чулках.

Зал встретил ее как любимицу.

Не брани меня, родная…

Взяла она с ходу, обращая взгляд в сторону размякшего в кресле генерала.

Что его я так люблю!

Будто челобитную подавала. Ладонью коснулась лба, поправляя волосы. Но уронила руку, заметив поощряющий кивок Смолянского. Такая вот армейская мода на артисток: кому великая Русланова, кому – стенографистка.

«Все немило, все постыло, – закончила куплет по-своему, своенравно и протестующее, – на чужбине одному!»

– Хорошо, – кивнул генерал.

В тот год появилась песня о журавлях. Артистки из «Смерша» запели ее первыми. «Здесь под небом чужим – я как гость нежеланный…» Слышалась уже другая тоска. И какой-то иной, незнакомой проступала родина в эмигрантской тоске.

Со сцены вглядывалась Варя в лица соотечественников: «А вернутся они, и их примет в объятья – дорогая отчизна, Россия моя!» Об этом запрещено было думать: оплаканные журавлями веси. Вспоминать разрушенные церкви, где в пустой колокольне гнездилось красное солнце под ворохом багряных туч…

– Хорошо спела! – Первым хлопал генерал. – С душой…

В детстве я думал, что журавли зимуют где-то в маминой юности. Осенью они уносили ее лучшие песни, а весной возвращали с накопленной силой и тоской.

В песнях я был кому-то и где-то нужен. Мне хотелось чувствовать прилив и отлив песенных сил народа. Мамины журавли исподволь готовились в дальнюю дорогу.

13

В начале марта 1953 года из западной зоны прилетел самолет и сбросил листовки: умер Сталин.

Через три дня сообщили по радио. В «Смерше» объявили чрезвычайное положение.

А осенью того года недалеко от поликлиники неизвестная машина сбила Раису…

В тихом лесу, среди железных пирамидок с красными звездочками и мужскими лицами на фотографиях, выделялся курган из цветов.

Отслужившие листья немецких кленов падали на русскую могилу. Подруги стояли с заплаканными лицами, офицеры с фуражками в левой руке. «Господи, не приведи только умереть на чужбине!» Подходившие люди все укладывали ветки гортензии, белые и розовые шары без запаха.

Подруги отодвигали букеты, закрывающие портрет. По лицу Раисы на концертном фото прочертились косые полоски начавшегося дождя…

Кладбищенские фотографии не стареют. Лаконичны и старомодны – не разбудят памяти. Не пустят к себе.

Некоторое время Варя боялась открывать свой альбом, где почти на каждой странице была Раиса. Альбомные фотографии продолжали жить с живыми, с улыбкой глядя на стареющих двойников. Грусть и удивление от прозорливости давнего мига. Эти фотографии манили вернуться в счастливое прошлое, чтобы, может быть, переиначить взгляд, поправить прическу, вспомнить то слово, что осталось на милых губах.

За шесть лет жизни в Германии Варя изменилась: стала раздражительна и насмешлива вне службы. А любовь к чистоте и порядку у нее граничила с брезгливостью.

Она подолгу стояла у двухметрового зеркала: массивный портал с тонкими ионическими колоннами, похожий на золоченое обрамление волшебной двери. Разглядывала и будто не узнавала себя в красивой даме, одетой в бархатное платье. Злато-каменные позы на окраине волшебного мира! Варя чувствовала внутреннюю надсаду, какая бывает с человеком, получившим от судьбы непосильный дар. Она уже предчувствовала, что скоро снимет праздничный наряд, как рассталась когда-то с ситцевым деревенским платьем.

Вновь и вновь вглядывалась в серебряно-мглистую пустоту зазеркалья, словно не в силах перешагнуть порог той двери. Сколько людей смотрелось до нее! Сколько разных чувств отразило и запомнило это зеркало! Теперь оно служит ей, девчонке из сибирской глуши; и только ее впускает в свой мир. И может быть, по возвращении домой оно вдруг подернется мутным бельмом…

Изящные немецкие вещи отражались в глубине комнаты, цепенея обманным уютом. Душу теснили чужие стены, которые она так и не смогла обжить.

На столе белел листок, – беда не ходит одна, – из Таленской пришло известие о смерти любимой бабушки. Гордой полячки.