Ночные журавли

Перед глазами вставали старые ивы у забора, маленькая белая хатка, где прошло детство, высокая малина за забором. На скамье дощатый гроб, как лодочка. Лежит бабушка в шерстяных носках… Сухонькая старушка с бумажным венчиком на лбу, крепко сложены темные жилистые руки, в последний раз облитые ярким солнцем. Во дворе дома людно, но тихо. Тень от черемухи падает на головы родни. Любимые деревенские лица, сжатые рты. Глухо кричит запертый петух. Дети сидят на заборе, словно каменные. Мать в черном платке, у горла впадина, поперхнулась горем. Старушки кивают на недолгое уже расставание. За ними выглядывают русые непокрытые головы – девки в застиранных платьях, глядят на бумажные цветы, как на богатый фасон…

В последний год жизни в Германии тоска обрела покаянный оттенок – не услышала Варя последний выдох родного человека.

На столе осенние розы, с темной канвой на лепестках, как обветренные губы. Букет отражался в зеркале, будто стояло их два в одинаковых вазах. Красоту зеркало усиливало, убогость обдирала до костей…

Вскоре произошло какое-то непонятное событие, всполошившее контрразведку: «восстание ватиканов». Перебрасывали войска к западной зоне, отправляли офицеров «Смерша». По улицам бегали группы молодых немцев. Обычно они были степенны и прилично одеты, но в эти дни носили поношенные рабочие куртки, будто собрались на очень грязную работу.

Варя часто ходила в сад и наблюдала за садовником. Ей нравилась неспешность движений немца, его отрешенность. Садовник срезал отцветшие бутоны со стеблем до первой развилки. Осторожно собирал лепестки в ладонь, чтобы они не падали на глянцевые листья роз. Со временем эти жухлые налипы дырявили язвами листья…

В те дни запрещено было покидать расположение части, но Варя упросила Смолянского отвести ее к русскому собору. Поставить свечку бабушке.

Мягко стелился перезвон колоколов, золотой крест упирался в низкие облака, словно запутался в сырой паутине.

Варя сидела на скамеечке и перечитывала письмо из деревни. Отчим писал: «С хлебом у нас туго, а в дальних деревнях, ты знаешь, что я езжу с товаром, люди еще голодуют…» (Распечатанный конверт отдал следователь из отдела писем, но предупредил, чтобы осекла папашу.)

Кусочком родного неба синела надвратная икона.

Из золоченого полумрака открытых дверей доносилось русское пение. Даже опавшие листья под ногами прихожан, казалось Варе, шелестели по-русски, издавая какой-то безбрежный звук.

На скамейку кто-то присел. Варя опустила вуаль.

– Вы русская?

Увидела дряблые бледно-лиловые пальцы, державшие трость. Высокий старик в черном пальто. Уловила запах хорошего одеколона.

Вступать в разговор с незнакомыми людьми было запрещено, но она не смогла отказать умоляющим глазам старика. Варя кивнула – благостным поклоном, – с каким русские люди приветствуют друг друга возле церкви.

– Я вас приметил, сударыня. – Старик ответил ей тем же поклоном. – Я тоже русский…

Помолчал и добавил:

– Уроженец Калужской губернии.

Видимо, он был нестар годами, немного за шестьдесят, но болен. Он рассказал, что эмигрировал после революции, женился на дочери француза-парфюмера и всю жизнь скучал по России.

– Сударыня, я здесь одинок. Жена – француженка, дети – немцы, а я – только русский! – И поспешил уточнить: – В войну был в концентрационном лагере.

На колокольне мерно отстукивал колокол, звуки падали и замиранием с гулкой неспешностью. В такт им срывались листья, добавляя в воздухе льющейся меди.

– Недавно умер Бунин, – нарушил молчание бывший калужец. – Еще один несчастный русский… Да, была когда-то Россия, был уездный заснеженный городишко…

От его слов сжалось сердце, будто и впрямь родина могла для нее исчезнуть каким-то странным образом.

– Я, сударыня, прожил долгую жизнь, но, как сейчас, помню ту снежную станцию, набитую беженцами, выжидающих мужиков на подводах. Тогда я выменял хлеб на готовальню с монограммой. Мужик презрительно ухмылялся, из-под расстегнутой шубы на животе висело золотое пенсне на цепочке. Помню, поезд уже тронулся, а у одного солдатика в давке чайник упал. Ему кричат: брось, мол, прыгай, а он все ж ловчил руку сунуть. Выхватил! Догнал вагон, мол, руку отрежет – полбеды, а без чайника вовсе не доедешь!

Старик засмеялся, радуясь услужливой памяти:

– А было это в Сибири, в 1920 году под Иркутском. Станция Зима. Солдаты в шинелях без погон, чехи с английскими винтовками, партизаны с красными бантами, все кричат, мол, Колчака арестовали! (Вот и замкнулся круг: серое бессонное лицо адмирала, цыганский табор перед вагоном, где-то в толпе несчастный калужец, занесенный русской метелью.)

Варя хотела распрощаться, но старик неловко поднялся со скамьи и произнес:

– Боже мой, как я вам завидую! Вы опять увидите Россию! Подождите минуточку, сударыня, я дам вам любой, самой лучшей, парфюмерии…

– Этого не надо, – поспешно ответила Варя.

Но чувство жалости все же удержало ее.

– Сударыня, я болен. Уже серьезно. Мне осталось недолго… Прошу вас, если только возможно, привезите мне горсть земли из России!