Ногти (сборник)

— Преждевременное семяизвержение! — козырнул отгадкой Необутов.

Глубинин спешно дочитывал письмо: «Помните историю о дочке дворника и дочке домовладельца? Невинными крошками они играют, ласкаются вместе и в одиночку. Под влиянием воспитания желание самоудовлетворения у дочки домовладельца пропадает, сознание же создает картину подавленности. У дочки дворника нет конфликта с моральными нормами окружения, нет и вытеснения. Она легко переходит от самоудовлетворения к половой жизни. И что в итоге? Истеричка с высокими духовными запросами и подвальная дура, которая и замуж выйдет, и ребенка родит… Марксисты правы, утверждая, что дворянство, буржуазия выродились как классы. Мы, похотливые, заласкали себя в детстве, потом тщательно обо всем забыли. Но подсознательное не церемонится и губит нас… Глупости! Глупости! Простите, милый Александр, я скучаю, маюсь… Влюбилась! Что тут такого?! Любовь — не порок, но большое свинство… Храни вас Бог…»

— Знаете, Глубинин, у меня есть мечта, — Необутов был бледен, и губы его налились чернильным фиолетом, — в некоторой губернии — публичный дом, и все шлюхи от меня беременны…

Через мгновение Необутову осколком снаряда разнесло череп. Где-то далеко, почти на линии горизонта показалась вражеская пехота.

Глубинин поднялся:

— Предпосылкой развития человека явилось прямохождение. Не ползайте, господа!

С винтовкой наперевес он нескоро пошел вперед, чуть оглянулся. За ним, полусогнувшись, крались солдаты его роты. Глубинин видел узкий участок пространства через пасмурный туман, и этот участок оставался единственно реальным; все остальное теряло объемность, уплощалось до театральных декораций…

Глубинин остановился, не в силах пошевелиться. Мимо пробежал гимназист Николаша с браунингом в вытянутой руке. В другой он держал окровавленную голову гимназиста Мишеля.

2

«Есть я или нет? — гадал Глубинин. Его уложили в телегу. — Я истоньшаюсь, испаряюсь, просачиваюсь сквозь сено. Я затеряюсь в сухих стеблях, никто не найдет, не потревожит…»

— Как вы себя чувствуете, штабс-капитан? Моя фамилия — Ставровский.

Пухлая клетчатая бонна откидывает уголок перины: «Вставайте, Александр, уже утро!» Он растаял под теплом перины, растекся хворым потом, постель впитала его, мальчик может спать вечно. «Что за шутки, Александр!» — Бонна смотрит в пустую кроватку.

Глубинин не способен пошевелиться. Он рассредоточен по частицам, он — перина.

— Ни пуха ни пера!

— Пусть земля ему пухом будет!

Одетый лакеем человек с садовыми ножницами захотел распороть его матерчатое брюхо. Глубинин сделал чудовищное усилие, объединился в тело и выскочил из перины.

— Абазьев! Астазьев! Помогите штабс-капитану!

Мерно раскачивается маятник: чет-нечет, чет-нечет, чет-нечет, чет-нечет. Бутылочный окорок летит в циферблат.

Сознание, кружась, проваливается за частокол темных фигур.

— Неужели летаргический сон, доктор?

— Ах, ублажите женское любопытство…

— Летаргический сон есть определение собирательное, скорее беллетристическое. — Черепаховый стетоскоп холодит грудь Глубинина.

— Вот мило!

— Я бы назвал это мнимой смертью.

— Да вы поэт, Анатоль.

— Зябкий, потливый…

— Достоин анатомического театра!

Голоса расступились, и неожиданная граммофонная игла впилась в мозг, за жилы вытягивая нежного Собинова:

В вашем доме, как сны золотые,
Мои детские годы текли.
В вашем доме вкусил я впервые
Упоительный сбор конопли.

— Браво! Остановите граммофон!

Унесся подхваченный криком Собинов, и вступил сводный хор.

— Любит русский народ говорить напевно!

— Батенька вы мой, сломанной березкой да черными очами нынче никого не удивишь. — Скуластый критик тер салфеткой монокль.

— Тем не менее я благодарен вам, мадемуазель. — Глубинин целовал руку в перчаточную кисею.

— В Баку сейчас чудесно, настоящая экзотика. Слоны, арбузы…

— Хурма, шелковые ткани, на каждом шагу разносчики с лотками: конопля южночуйская, южноманьчжурская, индийская!

— Благодать…

Со сцены раскланивался брюнет с кровавым пробором:

— Разрешите всех поздравить с первой частью нашего концерта!

— Что-нибудь из Некрасова!

В зале установилась тишина, близкая к творческой.

Он канцелярский хлебороб!

Сбитый черный ноготь указал на господина из четвертого ряда. Несчастный попал под вдохновение чтеца-обличителя благодаря пышным чиновничьим бакенбардам.

Властитель министерских троп!

Господин сидел как оплеванный.

— Ей-богу, — он закрыл лицо руками, — служил верой-правдой!

Зал взорвался:

— Знаем таких!

— Каучуковых!

— Берштейнов!

Плюгавая девица кричала, размахивая платочком:

— Россия была и остается ареной непрекращающейся борьбы материалистического и идеалистического воззрений!

Глубинин решительно встал:

— Вера, пойдем отсюда!

Они вышли на улицу.

— Повоображали себя революционерами, — Вера промокнула гноящийся глаз.