Ноктуарий. Театр гротеска

Стояла середина ночи, и я только что пробудился от сна в своей постели. Вернее, я впал в бодрствование, как много раз за свою жизнь. Эта привычка впадать в бодрствование посреди ночи помогла мне именно той ночью познать мягкий напевный гул, который наполнил мою однокомнатную квартиру, и будь я из тех, кто готов проспать всю ночь, то мог бы его и не услышать. Звук пробивался из-под половиц и рос, и дрожал эхом, наполняя сумрак, залитый луной. Несколько минут я просидел на кровати, а потом встал, чтобы тихонько обойти свое жилье, и мне стало казаться, будто этот мягкий гул издает чей-то голос. Очень низкий, он произносил речь, словно читал лекцию или наставлял слушателей с уверенной интонацией руководителя. Но все же я не разобрал ни одного сказанного им слова, только раскатистый тон и басовитое, глубокое эхо, пока гул поднимался от половиц и наполнял мою укромную квартирку.

До той ночи я и не подозревал, что под коммунальным домом, где я жил на первом этаже, был подвал. Еще меньше я подготовился к непроизвольному открытию: под изношенным ковриком, единственным убранством на полу, прятался люк – вход, судя по всему, в тот подвал или погреб, который находился (вопреки моей осведомленности) под домом. Но было еще нечто странное в этом люке, помимо его наличия в моей комнатке и того, что он подразумевал существование здесь разновидности подвала. Хотя люк и был встроен в доски пола, он никак не походил на их часть. Люк, как подумалось мне, вообще казался выполненным не из дерева, но какого-то кожистого материала – весь ссохшийся, покореженный и надтреснутый, он не сочетался с относительно параллельными линиями половиц, а явно им противоречил и общей формой, и углами, крайне необычными по любой мерке, применимой к люку в коммунальном доме. Нельзя было разобрать даже четыре ли стороны у крышки этого кожистого люка – или все же пять, а то и больше, настолько его грубое и сморщенное устройство было невнятным и скособоченным, или же виделось мне таким при лунном свете в укромной квартирке, после впадения в бодрствование. Однако я был совершенно уверен, что низкий раскатистый голос, который все гудел и гудел, пока я изучал люк, на самом деле доносился оттуда, из какого-то погреба или подвала, прямо под моей комнатой. Так оно и было, потому как я немного подержал ладонь на кожистой и неровной поверхности люка, и почувствовал, как тот пульсирует, явно в соответствии с силой и ритмом голоса, что раскатисто вещал неразборчивые фразы до самого рассвета и стих за считанные минуты до восхода солнца.

Не уснув этой ночью, я покинул свое укромное жилище и бродил по улицам северного приграничного города холодным, пасмурным утром той поздней осени. И на протяжении целого дня этот город, где я уже изрядно пожил, открывался мне с незнакомых прежде сторон. Я уже указывал, что предполагал здесь умереть и даже более: в городе у северных рубежей меня влекло со всем покончить, по крайней мере иногда я тешил себя подобной мыслью или замыслом – некоторой порой и в некоторых местах, таких как мой дом в одном из старейших городских районов. Но пока я бродил по улицам пасмурным утром той поздней осени и далее в течение дня, ощущение окружающего, равно как предчувствие, что в этом окружении мое существование оборвется, сменились совершенно неожиданным образом. Разумеется, город всегда проявлял своеобразные, зачастую чрезвычайно удивительные черты и свойства. Рано или поздно каждый постоянный житель сталкивался здесь с чем-нибудь невыносимо чудным или порочным.