Ноль часов по московскому времени. Новелла I

В других странах аскетизм принимался во имя чего-то превосходящего материальные выгоды. В России — из-за отсутствия выбора, без спроса самого человека, принуждаемого к аскетизму внешними обстоятельствами. В средневековой Европе (во все века свободной для перемещений) активные люди могли идти в различные ремесленные цеха и достигать уровня как минимум подмастерья (зажиточного и уважаемого), в наемные армии, в морскую службу — особенно развивавшуюся с XV века, чуть позже могли уехать в различные по всему миру колонии, а остававшиеся «на своей земле» не жили под страхом смерти от голода. И феодальный порядок в Европе никогда не доводил низшее сословие до абсолютного бесправия, как крепостное право в России. Причем в уже не средневековой России бесправие это опускалось до совершенного издевательства. 1848 г. — по многим государствам Европы прокатываются революции, люди борются за гражданское равноправие, свободу печати; парламентаризм закладывается в государственные основы; а личная и имущественная неприкосновенность, равная для всех судебно-законодательная защищенность давно уже действуют и не стоят на революционной повестке дня. Задачи европейских революций 1848 г. через 70 лет будет решать (и не решит) наша Февральская революция. А пока этот год отмечен у нас публикациями «Записок охотника» Ивана Сергеевича Тургенева — страшных записок, которые давно никто не читает, и только школьники осиливают из них первый рассказ «Хорь и Калиныч»; он, как раз, самый из всех безобидный. Но дальше скверно, и каждый новый сюжет добавляет серые и черные краски. Хотя сам Тургенев обличительных задач в «Записках» не ставил — просто описал увиденное во время летне-осеннего охотничьего сезона. Прочитайте хотя бы рассказ «Бурмистр» — хватит для общего понимания: изувер-староста мордует деревню, «нелюбимым» делает жизнь хуже ада, но помещика он вполне устраивает, и когда двое крестьян на коленях (!) просят у того полагающегося заступничества — отвечает им кулаком в лицо. А в Европе про «крестьянину в морду» вообще не знали, вернее — знали, что за это запросто попадешь под суд; личной принадлежности тоже не существовало и христианин христианином не торговал.

Что же в сухом остатке?

Европейский аскетизм направлен к свету, и ничего общего не имеет с нашим, окруженным враждебной тьмой, которую человек, естественно, ненавидит. Такое «враждебное» часто доходит до всего, что не он сам. Отсюда и ощущение родины как злой или незаботливой мачехи — так отчего же, при удобном случае, у нее из сумки денег не утащить? И отношение друг к другу растет из того же корня: любой незнакомец для нас — то самое «внешнее», согласно инстинкту ничего хорошего не сулящее.

Сказанное, разумеется, может быть критично воспринято, и на передний план у кого-то выдут другие соображения. Это естественно, только с одной оговоркой: здесь нет переднего плана, но обязательно присутствуют другие грани, на некоторые мы дальше укажем. Не сразу, впрочем. Есенинские слова «лицом к лицу лица не увидать» прекрасно подходят к историческому «сегодня», однако на слишком значительном временном удалении возникает другая угроза, от которой остерегает французская поговорка «истина в деталях». Выйти из положения, поэтому, можно лишь признав, что исторический результат неотделим от порождающего его процесса, следовательно, нет другого способа, как выныривать в том или ином его времени, схватывать что-то новое взглядом, наращивая, таким образом, фактический ряд. В этом смысле историческую картину нельзя до конца закончить — как нельзя наныряться в море, если человек всерьез приступил к этим занятиям, — тем не менее, можно решить важнейшую (особенно для нас, русских) задачу: понять, кто мы сейчас, потому что «сейчас» — исторический путь, который привел в данную точку, точнее — какой-то его последний важный кусочек, поэтому надо правильно выбрать «кусочек», а не начинать с Владимира-красно-солнышко.

Что-то в таком роде мы и попытаемся сделать. Да будут с нами Небесные силы, — как говорят итальянцы по всякому поводу и без повода.

— Леха, эта третья подряд сигарета.

— Я на нервной почве… и холодно! Думал четвертинку взять, да вдруг, ты заругаешь.

— Ну прямо…

Нам холодно, да, Лешка, морщась, закуривает, я опять смотрю на часы — с момента ее ухода прошло шестнадцать минут.

Всё утро было в моем распоряжении, и не сообразить даже — маленький термос с собой прихватить. Как будто наступившие холода — новость…

Лешка, вон, правильно говорит, что самая паршивая за последние несколько лет осень.

Да, еще в середине октября всё пожелтело, а сейчас так вообще полно голых веток…

Голых… ну, голых… какая березка?..

Это не Леха, это у меня в голове березка… только откуда она — хорошенькая небольшая, рядом мальчик стоит…

Мальчик, которого мы ищем. Просто фотография всплыла в голове: мальчик, там во дворе у дома… на зеленой траве, рядом небольшая совсем березка…

Вдруг мурашки по телу, не от холода, нет!

— Лё-ша! Мальчик, березка, трава зеленая!

— Дим, ты чего?