Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза

Это — в провинции. Можно — а точнее сказать, вероятно, нельзя — представить себе, что происходило в Москве на Лубянке. Илья Эренбург — не тот придавленный и брюзжащий, которого я знал в 50-х годах, а только что вернувшийся из эмиграции, весь еще пропитанный вольным парижским воздухом, писал в романе, вышедшем в Москве в 1923 году, об этом невеселом месте: «Взяли дом. Обыкновенный… Взяли и сделали такую жуть, что пешеход, вздрагивая даже в летний зной, старательно — сторонкой. Ночью растолкать кого-нибудь и брякнуть: "Лубянка” — взглянет на босые ноги, со всеми простится, молодой, здоровый бык — заплачет, как мальчик…»[385] Ибо уже тогда, при Ленине и Дзержинском, была Лубянка местом, «где кровь окисшая со сгустками, где можно души с вывертом щипать, где всякий рыженький сопляк в каскетке — Ассаргадон…»[386].

Помнится, полковник государственной безопасности Степан Гаврилович Корнеев — долголетний начальник Управления внешних сношений Академии наук СССР, — тщетно пытавшийся затянуть меня на работу в МГБ, осведомлялся: не страшно ли мне само здание на Лубянке — и пояснял: «Знаете, многие говорят, что боятся даже проходить мимо нашего дома — такое, мол, тут делается».

Делалось, конечно, немало. Те, кто это делали при Сталине, куда-то теперь исчезли. Даже в районе Лубянки не видно этих сновавших там тогда мрачных мужчин, профессию которых мы всегда определяли по их мертвым, остановившимся глазам, — не то было это отражением их души, не то — клеймом того кровавого и омерзительного, чем они занимались днями и ночами. Летом 1951 года мне пришлось в санатории под Калининградом (бывшим Кёнигсбергом) прожить почти месяц в одной комнате с одним из таких. В первый же день, когда он появился, знакомая дама спросила меня: кто этот оказавшийся за одним столом со мной «человек со страшными глазами убийцы»? Он мне сам сказал: следователь МГБ, работает на Лубянке. «Заработался я», — хрипло жаловался он мне. И вправду был он тощ и плоскогруд, по ночам не мог спать и беспрерывно курил. Страшно некультурный, грубый и угрюмый, он ничего не читал. Потом он отыскал себе девку, тоже с остановившимися глазами, — и пояснил мне: «Мы — с одного производства». Помню, остро хотелось его спросить: что вы там производите — трупы из живых людей? Но задать такой вопрос означало бы самоубийство. Отдохнув и уныло попутавшись с девкой, он улетел на самолете в Москву, где он действительно был «Ассаргадоном» — вершителем судеб для проходивших через его волосатые руки замученных людей.

С точки зрения класса номенклатуры, такие типы — «доблестные чекисты» — должны были еще служить для нас образцами. Примером для подражания были объявлены также доносчики. За недонесение полагалось наказание даже по закону, но номенклатура старалась воспитать из нас доносчиков идейных, убежденных и не останавливающихся ни перед чем. С такой целью был создан культ Павлика Морозова, подслушивавшего, лежа на печи в избе, разговоры своего отца и донесшего в ГПУ, после чего отца расстреляли. Несознательные родичи обезвредили юного героя единственным возможным для них способом. Павлику посмертно поставили памятники (один из них стоит в Москве), назвали его славным именем школы и пионерские отряды. Но подвиг доносчика рассматривался не как недосягаемая для нас вершина, а как норма поведения. Когда в нашей школе в ежовщину дети арестованных представали перед комсомольским собранием, им неизменно ставился вопрос: «Как же ты, комсомолец, живя рядом с врагом народа (т. е. с отцом или с матерью), не заметил и не сообщил органам НКВД?»

О полицейщине в Советском Союзе и о советских «органах» написано много книг — целая библиотека. Параграф в моей книге имеет смысл писать только для того, чтобы подчеркнуть один существенный момент, не нашедший должного отражения в этой библиотеке. Описывая одно за другим преступления ЧК-ГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-КГБ, авторы книг вольно или невольно создают впечатление, что «органы» — скопище дьяволов, некая мистическая сила. Такое представление широко распространилось на Западе. Многие здесь готовы поверить, что КГБ обладает сверхчеловеческими способностями, умом и хитростью, что это — не учреждение, а пандемониум, населенный злыми всевидящими духами.

Между тем это не так. Не было этого и во времена Сталина, когда имелось больше оснований так считать. Долгие годы проработавший в «органах» начальник отдела кадров Советского Информбюро П. И. Павловцев говорил нам еще в начале 50-х годов: «МГБ — не икона, а советское учреждение». Слово «икона» остается здесь на совести Павловцева, но мысль правильная: КГБ — не пандемониум, а номенклатурное учреждение. Нет там никакой мистики и мефистофельщины, а сидят номенклатурщики, — не хуже и не лучше любых других. Если это относилось даже к Ежову и Берия, что же сказать о нынешних, значительно более приличных, сотрудниках органов?