Non Cursum Perficio (СИ)

Алия со всхлипом врезала кулаком по столу. Рыжик еле заметно вздрогнул и инстинктивно потянул на себя край клетчатой скатерти, словно хотел её спасти от следующего Алиного удара. Девушка же продолжала, не в силах остановиться, словно вошедший в пике самолёт, у которого намертво заклинило рули, или словно летящий с горы поезд со сгоревшими к чертям тормозами:

-Мы по-хорошему пришли, а она с этой бледной спирохетой, с этой подпевалкой Ириночкой заманила Элен в душевую и включила лампу-рефлектор. Она как «молния» в операционной, с зеркалами, и такая же мощная. Мы под ней всегда тряпки сушили, балконов-то в общаге нет, а батареи всегда еле тёплые, на стенах грибок… Я знаю, что всё эта мерзкая сучка придумала, эта Ирина. Она с виду тихоня тихоней, вот только по таким тихоням Дантов девятый круг и плачет! Как они могли… Элен пришла без защиты, без офицеров, с белым флагом, а они её там заперли и держали… А ты знаешь, Ррыжечка, что с нами бывает от лёгкого электричества?..

-Знаю, – равнодушно отозвался Рыжик. Он теперь сидел, подперев голову рукой, и наблюдал, как снуют по белой паутине круглые паучки. – Твоё счастье, что в депо жгут ртутные лампы, не то не пить тебе со мной чай у трамвайщиц на кухне…

-Да! А лежать, захлёбываясь кровью, с порванными без озона лёгкими! – Алия сжала губы в тонкую линию, скрипнув зубами. – Так, как лежала Элен Ливали! А я ждала её внизу, у подъезда... Я даже не думала, что моя мама, Мария, что мазала руки розовым маслом и всегда совала конфеты этим детям никельщиков, может… так… с живым человеком, с нашей любимой светлой девочкой…

-Ваша светлая девочка до этого вполне триумфально шествовала по трупам в хорошеньких синих туфельках с багряным крапом, и тебя это не смущало, Селакес. Или я что-то не так говорю? Или я где-то не прав? – в голосе Рыжика был сладкий мёд, такой отвратительный, что Алия вся передёрнулась. Помедлила. Прошептала:

-Ррыжик, я не всегда была первой принципалкой. Тогда Ливали была в ореоле невинности и чистоты – для меня… и для всех девчонок из Кирпичного. Она была идеалом, которого никогда не касались ни кровь, ни грязь. Мы не знали, из каких немыслимых трущоб, подворотней, дебрей выбралась, выбилась Элен. Она… очень умело обращается с информацией. И при этом никогда не лжёт. Ливали это просто не нужно.

-Ну да, – тоже помедлив, откликнулся Рыжик, отрываясь, наконец, от созерцания перипетий паучьей жизни и глядя на Алию. – Понимаю. Ты полагала Элен святой и беспомощной – и на эти святость и беспомощность замахнулась твоя мать?..

-Да. Да! Мы часто ссорились, я говорила, мама была очень авторитарной, бескомпромиссной, властной… но я всё равно любила её. Хотела её потихоньку перетянуть на сторону уз… – Алия подобрала под себя ноги, натянув на колени подол измявшегося платья, словно ей было зябко в этой залитой солнцем кухне. Словно вновь поднимался туман…

-И этот поступок… Я увидела, как они с Ириной стоят над Элен, прямо в её крови, и как мама собирается потрогать Ливали ногой, чтобы проверить, жива она или уже нет. Мир треснул, Рыжик. И рассыпался, и пропали запах розового масла и все хорошие воспоминания о том, как она нам с Лилкой косы расчёсывала после мытья, и как мы ходили по воскресеньям в парк за Стеклянный мост, кормить уток старой булкой и есть сладкую вату на палочках… Там была не моя мама. Чужая женщина. Мария Селакес. Моя мама… не могла убить Элен Ливали. Я… не могла убить свою маму. Это ошибка… ошибка… – Алия тяжело всхлипнула; она была уже там, в луговом колодце того дня.

Высокие лестничные пролёты с дрожащим светом тусклых жёлтых ламп; идущая вверх по ступенькам растерянная, угловатая девочка-подросток с двумя хвостиками на макушке… Странный, как будто бы медный запах. Голоса. Звук падающих капель. Эхо. Предчувствие беды… Красные туфельки бесшумно ступают по истёртому дощатому полу – туда, где звучат голоса и что-то капает.

Чуть приоткрытая дверь. Сразу по глазам – очень много красного. Как будто на полу разбили банку с густым клюквенным соком, или, может быть, с вишнёвым соком, вот только он так не пахнет… В этом красном – клочки белизны: тонкие кружева, льняные волосы, раскинутые руки; искажённое страданием, обращённое вверх белое лицо, всё в красных кляксах. Кляксы почему-то берутся сверху, удивилась девочка. Это кровь… и она из лампочки капает… а там внутри тлеет и, кажется, извивается ниточка накала – словно червь во всё ещё живом сердце…

Осколок голоса, знакомого:

-…дрянь живучая. Пни её на всякий случай, Мария.

-Будет знать, как чужих детей уводить… Гаммельнский крысолов, блядь, – другой голос, произносящий совершенно неправильные слова. Злые слова, слова-осколки, слова-бритвы…

Девочка делает шаг вперёд. Красное и белое странно кренится набок; тонкие пальчики с «взрослым» алым лаком на ногтях вцепляются в косяк двери. Два женских лица, одинаковых из-за выражения брезгливого любопытства, торжества и опаски. Солоно пахнет кровью, звенит нить накала в красной лампе…