Нора, или Гори, Осло, гори

Естественно, мне было досадно оттого, что эндометриоз – женская болезнь. Без всякого сомнения, она делала свою жертву неполноценной, как и в случаях с фибромиалгией или повышенной чувствительностью и иррациональным поведением. Я помню, как в девяностые на рынке появилось вино в картонках и газеты стали называть вино ловушкой для женщин. Возьмите любое слово, поставьте перед ним «женский», и получится проблема. Женская проблема. У меня это вызывало стыд за собственное существование. Как я скажу мужчинам – парням, приятелям, родственникам, коллегам, кому угодно, – что у меня эндометриоз? У меня было много приятелей-мужчин, отводящих взгляд, когда заходил разговор об интимных органах другого пола. Разумеется, кроме тех ситуаций, когда они сами говорили на эту тему в сексуальном контексте. Конечно, это должна быть их проблема, не моя, но от стыда никуда не деться. И у меня было много поводов стыдиться.

Я задумалась, не добавляет ли эндометриоз к моей женской сущности больше, чем что-либо другое. Болезнь выводила на первый план матку, независимо от того, считаем ли мы ее специфически женским органом или нет. Если эндометриоз не описывали как женскую болезнь, то в фокус попадала матка, болезнь становилась признаком носителей этого органа. С какой стороны ни посмотри, все возвращалось к этой нечистой теме. Идентичность оказывалась навечно связана с частью тела, которой не повезло. Я пыталась понять, как это связано с идеей, будто удаление матки помогает исцелиться.

И вот я здесь. С мерзкой болезнью, поразившей внутренний орган, который больше мне не принадлежал. Я не хотела, чтобы моя идентичность определялась болезнью. Не хотела, чтобы меня ассоциировали с патологией. С другой стороны, я не была уверена, что определяю себя как «носителя матки». Я была просто человеком, страдающим от боли, с покрытым синяками животом – от лобка до груди. Иметь матку и быть женщиной – это не одно и то же. Но не иметь матки, иметь некачественную матку… Это означало только иметь очень мягкую, нежную сердцевину.

Я вспоминала, как все эти годы врачи говорили мне, что все в порядке, что боль при месячных – это неопасно. Но оказалось, что это с самого начала было опасно. И мне было горько оттого, что я переселилась в земли больных, где обитали неполноценные тела, тела хуже, чем у здоровых. Я попыталась утешиться мыслью, что я давно уже нахожусь там, что по сути ничего не изменилось. Просто кто-то увидел ущербность невооруженным глазом, констатировал ее наличие. А жена мистера Рочестера на чердаке… она не была здоровым человеком. Может, он правильно сделал, что запер эту безумную.

27 Note to self: где она покупает парики?

Эмиль сказал, что хочет со мной поговорить.

– Зачем ты себя так мучаешь Норой? – спросил он, поднимая мой телефон.

Он по-датски проглотил звук «р»: Но-ой.

На заставке моего телефона стояло фото Норы, которое Эмиль снял в саду: пальцы унизаны волшебными кольцами, длинные волосы ниспадают по спине. Внезапно у меня возникло желание написать ей и спросить, где она покупает парики.

– Hvorfor? Зачем? – с грустью повторил Эмиль.

Я забрала у него телефон и спрятала.

Он задавал этот вопрос уже много раз. Зачем, зачем, зачем. Он не мог понять. Может, меня должен был успокоить тот факт, что это недоступно его пониманию. Мне должно было польстить, что он не в состоянии постичь ощущение неполноценности, от которого у меня чернело в глазах, от которого мой рот наполнялся водой и рушились небеса. Hvorfor? Почему ты такая ревнивая, Юханне? Почему ты не такая, как все нормальные люди? Я пыталась объяснить, что стараюсь делать то же, что и она, что мы с ней в одинаковом положении, но у нее всегда будет получаться лучше меня. Она тоже была скандинавской девушкой с мягкой сердцевиной. Но лучше меня. Глаза Эмиля были полны грусти. Hvorfor er du dog så sindssyg, Johanne?

– Зачем? – повторила я за ним. «Зачем?» – это неверный вопрос. Зачем мы делаем что-либо? Зачем Эмиль носил с собой смертельно опасные для здоровья «Кингс» в синей пачке и сосал их как соску? Зачем мы переходим дорогу на красный свет? Зачем встречаемся с людьми, которые нас не понимают, не хотят понять, которые кричат и скандалят и водят нас на бессмысленные сеансы психотерапии? «Зачем?» – это масштабный экзистенциальный вопрос, на который нельзя ответить одним предложением. И все же чем больше я над ним думала, тем труднее становилось на него ответить. Этот вопрос вмещал в себя все. Кто мог объяснить зачем? Это «Зачем?» было невыразимым. Попыткой проникнуть в возвышенное, зависимостью между мной и отражением. Нужно учиться отстраняться от этой зависимости, не пытаясь понять, зачем она существует. Нет никакого смысла фокусироваться на ней.

– Затем, что я всегда буду помнить, что ты никогда не посмотришь на меня так, как смотрел на нее, – ответила я с неоправданной злобой.