Норд, норд и немного вест

– Я? Да вообще ничем. А что, дело есть?

– Есть, Миша, есть. Ты приди к нам, слушай, зайди как-нибудь, ну, вроде как ко мне, или ещё по какому делу…

– А что случилось?

– Ничего. Ничего, Миша, не случилось и, боюсь, что ничего и не случится, если мер не принимать.

– Да ты о чём?

– Я о Маше. Она в отпуске же, но как тогда сходила, так выходит только Егорку в сад отвести и забрать.

– Плачет?

– Нет, уже нет, но и не живёт, вообще ничего, как призрак по квартире ходит, или у себя сидит и в окно смотрит, посадишь есть – ест, не посадишь – не ест. А что мне делать с этим, Миша? Я и так и этак, всё без толку, может, ты? Может, мы вдвоём? Ну сколько так будет продолжаться?

– Не знаю, Петрович, я не сказать что специалист в этих делах…

– Да бабник ты, Миша, сразу по тебе видать, может… ну…

– Что ну?

– Ну пригласишь там её куда, знаешь, отвлечёшь… как-нибудь. Что скажешь?

– Неправильно это как-то, Петрович, вот что я думаю.

– А ты меньше думай! Ты слушай, что тебе старшие говорят, а то вы со своими «правильно-неправильно» так и сидите в жопе вечно: то вам не так выглядит, это вам не так пахнет, тут люди что подумают… Сам-то как, в тоске небось, сидишь и куда себя деть не знаешь? Вот и она – так же. Ну так встретьтесь, поговорите, может, легче станет, может, вдвоём-то проще горе пережить, а? Не думал об этом? А, если кто осудит, что неправильно, так ты на меня всё вали – Петрович, мол, змей, искусил и заставил шантажом и обманом. Понял? Да что ты стучишь своими копейками, не видишь – говорю я? По лбу себе постучи, умник! Понял, спрашиваю? Давай там, сопли не жуй, тут очередь к таксофону. Так что я жду.

В трубке запикало.

– Кто это был, если не секрет?

– Это Петрович, старик, который в коммуналке с Машей живёт.

– А, знаю, Маша о нём рассказывала, милый довольно старик, судя по её рассказам. А чего он хотел?

– Хотел, чтоб я Машу отвлёк как-то, пока она совсем с ума не сошла.

– Ты?

– Я, мама, я! Именно так я и сказал. Слушай, мне одному побыть надо, ладно? Все вопросы – потом.

Миша не хамил, хотя был на грани, и Вилена Тимофеевна удивилась, отчего так резко переменилось его настроение, но, подумав, начала понимать отчего и опасаться, что добром это всё не кончится.

Звонок Петровича взволновал Мишу не на шутку, и оставаться дома, чтоб спокойно подумать, он не мог. Почти в чём был, надев только туфли, он вышел в соседний двор. Уже вечерело, в скверике было спокойно, пахло листвой и остывающими от дневного тепла стенами домов. Если бы не белые ночи, то, пожалуй, стало бы уже совсем темно. Усевшись под тополем, старым своим знакомцем, Миша подумал, что вот ведь как бывает – такая шикарная погода, при таких никудышных жизненных обстоятельствах.

– А ты подобрел, братишка, я смотрю! Стареешь! – Миша похлопал тополь.

Тополь угрюмо молчал в ответ – видимо, до сих пор не мог простить ему надписи «Миша+Люда», вырезанной на нём лет уж этак с десять назад перочинным ножиком, сразу после выпускных экзаменов в школе – когда Миша собирался жениться чуть ли не раньше, чем поступить в училище. С тех пор сколько уж имён было, приходило и уходило, а надпись эта до сих пор видна, почти заросшая, но вон она – смотрит с укором: эх, Миша, Миша, зря только кровь мне пустил.