Норд, норд и немного вест

Маша ему нравилась и, впервые увидев её на фотографии, он даже сказал Славе, что вот, надо же, как везёт некоторым олухам: ничего не делают, а на тебе, – призы получают! Дружба давала право на откровенность. Теперь, встретив её в жизни, он подумал, что у них всё могло бы получиться, но крамольность этой мысли испугала его не на шутку, и он старательно отогнал её прочь. А тут этот Петрович! И благородно помочь невесте погибшего друга и стыдно от того, что сам-то ты знаешь, что помогаешь не только от того, что весь из себя рыцарь, а и оттого ещё, что и самому эта невеста нравится и при других обстоятельствах ты бы бежал на штурм любых башен с любыми драконами, заломив рога за спину и трубя, как благородный олень. Но что если никому об этом просто не говорить? Никто же и не узнает, а Слава чего мог бы ещё желать, спроси его кто про такой поворот событий? Нет, ну правда? Чтоб она всю свою оставшуюся жизнь провела в гордом одиночестве, кутаясь в чёрное? Да и всю жизнь она не сможет, это как пить дать. Ну поболит и будет щемить какое-то время, а потом страх одиночества, неопределённость будущего и просто даже желание устроить свой быт, очевидно, толкнут её к новым отношениям, а повезёт или нет, это бабушка на двое сказала. Нет уж: Славу он знал хорошо и Слава был совсем не такой, чтоб желать своей любимой неизвестно чего. И если кому и предстояло стоять за его спиной, то пусть уж лучше это будет Слава. И мысли эти, которые Миша крутил в своей голове и так и этак, с одной стороны приносили облегчение и радовали, что можно вот так вот просто взять и решиться, а, с другой, – никак не могли найти верных путей, чтоб показать ему, что никакой он не подлец. В итоге Миша решил, что попробует, а там – как получится, но если даже ничего и не выйдет, то он всё равно будет помогать Маше с Егоркой столько времени, сколько того потребуется. На этом он остановился и принялся за то, что умел делать хорошо, – составлять план.

* * *

Дни шли друг за другом, не оставляя за собой следов: Маша не замечала их и сколько их прошло, не знала, да и знать не хотела. Если бы не Егорка, то и ночи от дней отличались бы мало: та же серая стена в окне была чуть темнее ночью, вот, пожалуй, и всё. Егорка неожиданно повзрослел, стал к ней более внимателен и даже меньше шалил (она не видела, что они творят в комнате у Петровича). И если раньше Маша чувствовала к нему любовь, безграничную, как космос, то теперь к этой чистой любви примешался откуда-то страх, и она стала бояться за него: не выпускала его руки из своей, когда они шли по улице, выходила с ним во двор, когда он бежал туда играть, по сто раз за ночь проверяла, хорошо ли он укрыт одеялом, щупала его лоб и слушала его дыхание и даже снова стала пробовать локтем воду, которую наливала ему в ванну. А однажды даже наорала на Петровича за слишком горячий суп, чем удивила и самого Петровича и Егорку.

– Ветер под носом есть, ничего, – Петрович не обиделся или, если даже и обиделся, то виду не показал.

– Ветер под носом? Это как? – удивился Егорка.

– А вот так, – и Петрович со всей силы подул на него, отчего оба рассмеялись, а Маше стало неудобно и потом она долго извинялась, а Петрович только отмахивался от неё рукой.

Пить он стал заметно меньше и в основном по ночам, когда они уже спали. Начал убираться в квартире (раньше не делал этого потому, что баба раз есть, то нечего мужику веником махать), каждое утро выходил провожать их и внимательно (но Маша не замечала) следил за каждым её жестом, каждым движением и каждым словом. По вечерам они обычно играли в лото или в домино, а однажды Петрович принёс колоду карт, но Маша замахала на него руками и категорически запретила.

– А чего такого-то, – не понял Петрович, – я обычную колоду принёс, без всяких мамзелей.

– Да ты что! Узнают ещё в садике!

– А откуда они узнают, если мы им не скажем? Правильно, Егорка?

– Да, Петрович, ещё и врать моего сына научи!

– И не тому ещё научу, не боись, Машутка!

Когда пришёл Миша, они как раз собирались за партию в лото.

– Миша? – удивилась Маша, открыв дверь.

– Помните? Это хорошо, можно заново не представляться!

– Миша! – Егорка явно обрадовался его приходу, он рассказывал маме, что никто с ним не разговаривал как со взрослым, кроме Славы и Миши, и Маша сейчас это вспомнила. И вспомнила про Славу, хотя и не забывала совсем, но старалась не думать и почувствовала, как в глазах опять щиплет.

– Я ненадолго, вы не расстраивайтесь, Маша. Егорка, держи, тут тебе мама передала кое-что.

– Ух ты! Глобус! Настоящий! Старинный!

– Ага. Говорит, что тебе понравился, когда в гостях у нас бывал. Вот тут тебе ещё напекла она всякого, ну и конфеты какие-то.

Эти воспоминания, как она ходила к Мишиной маме, когда ждала Славу, снова нахлынули и потащили назад, в ту депрессию, из которой она ещё не выбралась, но уже смогла хотя бы выглядывать наружу.

– Спасибо, Миша, – даже ей самой её тон показался чересчур сухим, – вы что-то хотели ещё?

– Маша, как тебе не совестно, – вступился Петрович, – хоть пройти пригласи человека!