Нормальная история

На третий день я нашел слово, определяющее этот не совсем обычный город: “пространство”. Берлин был городом, полным пространства, здесь его был избыток. Особенно это чувствовалось в Кройцберге, районе художников, музыкантов и неформалов. Здесь было пусто, руинированно, неформально и очень комфортно. Мы с друзьями ходили в гости к обитающим здесь художникам и музыкантам, общались, выпивали. Здесь завязывались деловые отношения и русско-немецкие романы, встречались друзья, с которыми предстояло дружить и общаться все эти десятилетия.

Пространство, наполняющее Берлин-88, носило явный культурный оттенок: проходили выставки современного искусства, концерты, рождалось множество международных и русско-немецких проектов, составлялись сборники стихов и прозы. В этот приезд я впервые подписал договор с западногерманским издательством на издание своей книги “Очередь” и рассказов, что строжайше запрещалось в СССР. Замечательно и символично, что подписание договора произошло не в офисе, а в старом берлинском кафе. Молодая, энергичная редакторша издательства в коротенькой юбочке и такая же молодая будущая переводчица моих рассказов с мальчишеской челкой и в узких брюках олицетворяли для меня тогда культурную сцену Западного Берлина: это был город молодых людей, новых проектов, новых культурных пространств…

В тот месяц Берлин дал мне почувствовать себя, я “попробовал его на язык”, и вкус этот остался со мной навсегда. Это был город свободного пространства, которое не требует от тебя ничего, но всегда готово тебя принять, найти в себе место для пришедшего. Нечто подобное я почувствовал через двадцать лет в Нью-Йорке, когда впервые оказался там. Но все-таки пространство Нью-Йорка не так деликатно по отношению к гостям, как пространство Берлина. При всей любви к Нью-Йорку я не хотел бы там жить.

Полноценно почувствовать Берлин и окончательно влюбиться в него мне довелось в 1992 году, когда я получил стипендию DAAD и на год поселился в районе Шёнеберг. Около года провел я в Берлине и узнал многое о нем. Он стал для меня еще более уютным и привлекательным.

Обычно слово “уют” подразумевает что-то небольшое, предназначенное для круга единомышленников, способных это оценить и этим насладиться. Открытые, распахнутые пространства, например, Москвы мне всегда было трудно назвать уютными. Москва, да и многие другие советские города, тоже состояла из больших площадей, широких проспектов, размашистых новостроек. Но в этих имперских пространствах при всей их открытости, доступности для “широких народных масс” никогда не было уюта, наоборот, они как бы противостояли уюту советского человека, всем этим маленьким квартирам, обставленным тем, что удалось достать каждый раз необычным способом, вырвать у государства или найти в антикварном магазине.

Внешнее пространство города и внутреннее пространство квартиры в русском мире очень разные, меж ними всегда пролегала и пролегает жесткая граница: здесь обитаю я, а там, за дверью, – государство. Внешнее пространство в советской жизни – улицы, проспекты, парки, рестораны, кинотеатры – всегда принадлежало государству, этому жестокому и непредсказуемому правителю, воспринимающему население как строительный материал. Выходя из дома, ты должен быть готов к постоянному преодолению этого “государственного пространства”, от которого можно было ждать чего угодно. И самое главное чувство – тебя не очень ждали в этом пространстве, оно существовало не для тебя лично, а для мифического “советского народа”. Поэтому перемещение из интерьера в экстерьер было сопряжено с пересечением некой онтологической границы, словно ты, как моллюск, сбрасывал свою раковину на пороге своей двери и – голый оказывался вовне.

В Берлине удивляло именно отсутствие этой экзистенциальной границы между внутренним и внешним. Покидая свою квартиру, я ничего не терял, наоборот – я оказывался в интересном большом пространстве, продолжающем пространство квартиры. Это было настолько неожиданным, что вызывало эйфорию: весь городской мир существует только для человека, для его жизни и удобства, и ни для чего более! С этим чувством я мог часами гулять по берлинским улицам, наслаждаясь “человеческим пространством”.

Мне довелось пожить в Вене, Мюнхене и Ганновере, я побывал во всех больших немецких городах, но пространство Берлина по-прежнему остается для меня уникальным, что позволяет мне именовать его самым просторным городом Германии. Хотя, возможно, и Европы. Мне долго казалось, что такое отношение к этому городу связано с той первой поездкой на Запад, которая никогда не сотрется из памяти, что это очень личное чувство. Но вот, беседуя как-то с моим французским издателем, немолодым, надо сказать, человеком, я сказал ему, что сейчас живу в Берлине. “Поздравляю! – ответил он. – Вы живете в самом демократическом городе Европы”. Услышать такое от коренного парижанина – дорогого стоит.